Жена бургомистра
Шрифт:
Хенрика поспешно поздоровалась с итальянкой и ребенком, бывшими в первой комнате. Во вторую комнату она ворвалась так же стремительно. Подбежав к постели, она бросилась на колени, страстно обвила рукой сестру и покрыла ее лицо горячими поцелуями.
Она могла только восклицать: «Анна, Анна!», — а больная не находила иных слов, кроме Хенрика! Так прошло несколько минут. Наконец девушка вскочила, схватила горящую лучину и осветила лицо вновь обретенной сестры. Как бледно и измучено было это лицо! Но эти черты все-таки были прекрасны, оставаясь все тем же, какими были прежде.
Душа Хенрики была охвачена какой-то странной смесью блаженства и страдания. Все, что в ней застыло и замерло, снова согрелось и растаяло, и успокоительные слезы, которых она так долго была лишена, вновь вернулись к ней в эти минуты.
Мало-помалу
— Мейстер, мейстер, вот мы и встретились опять! Посмотри, Хенрика, это — самый лучший человек, единственный бескорыстный человек, которого я встретила на свете.
Какие тяжелые воспоминания были вызваны в следующие часы!
Белотти и старая итальянка несколько раз начинали рассказывать вместо больной, и мало-помалу перед Хенрикой и Вильгельмом обрисовалась жизнь, так постыдно испорченная и достойная лучшей участи. Тревога, беспокойство и мучительное сомнение стали мучить Анну с самого начала ее жизни рядом с бессовестным авантюристом и игроком, которому удалось ослепить молодое, неопытное сердце. За коротким временем опьянения последовало в высшей степени тяжелое отрезвление. Она держала у своей груди первого ребенка, когда дон Люис предъявил ей неслыханное требование: отправиться вместе с ним в дом разорившейся маркизы, где в игорных залах, пользовавшихся весьма скандальной репутацией, он уже несколько месяцев проводил дни и ночи. Она возмутилась и восстала против его требования, но он холодно и с угрозами настоял на исполнении своей воли. Тут в ней сказалась кровь Гогстратенов: быстро и не простившись, она бежала со своим ребенком в Лугано. Там мальчик был принят старой горничной ее матери, а Анна отправилась в Рим, не как искательница приключений, но с конкретной целью: в новой музыкальной школе Палестрины и Ранини довести до полного развития свой талант и с помощью своего искусства иметь возможность кормить своего ребенка, не завися от его отца и своих родственников, которым до нее не было дела. Она многим рисковала, но перед ее глазами носились вполне основательные надежды, так как важный прелат и покровитель музыки, к которому у нее было из Брюсселя рекомендательное письмо и который знал ее голос, обещал ей по возвращении поручить преподавание пения молодым знатным девушкам, воспитывавшимся в миланском монастыре. Этот монастырь находился под его патронажем, и почтенный человек позаботился снабдить Анну перед ее отъездом письмом к своим друзьям в Вечном городе.
Ее быстрый отъезд из Рима был вызван известием, что дон Люис нашел сына и увез его. Она не могла оставить своего ребенка и, уже не найдя его в Милане, бросилась за ним и наконец застала его в Неаполе. Д'Авила вернул ей ребенка только после того как она согласилась передать ему право на ренту, которую она еще продолжала получать от своей тетки. Долгое путешествие, сопряженное со множеством волнений и трудностей, оказалось ей не под силу, и она добралась до Милана больная и измученная.
Ее покровитель позаботился о том, чтобы место учительницы пения сохранилось свободным для нее, но она не долго могла отдаваться деятельности, к которой дружески призвала ее настоятельница монастыря, так как чахотка у нее все усиливалась, и мучительный кашель испортил ее голос. Тогда она вернулась опять в Лугано; она старалась не быть в тягость своим бедным преданным ей друзьям и для этого продавала свои драгоценности, но скоро настало время, когда щедрой художнице пришлось поселиться у сжалившейся над ней служанки. Настоящую нужду она узнала собственно только с полгода тому назад, когда муж приютившей ее женщины умер. Тогда появилась у нее постоянная забота о насущном хлебе, и материнская любовь сломила гордость Анны: она написала отцу письмо кающейся, согбенной несчастьем дочери, но не получила ответа. Наконец, терпя нужду со своим ребенком, больная решилась на самый тяжелый компромисс и обратилась к своему мужу, о котором она не могла вспоминать без отвращения и презрения, с мольбой не позволить своему сыну вырасти, как ребенку нищего. Письмо, в котором заключался этот крик измученного сердца, дон Люис получил в Голландии незадолго до своей смерти. От него Анна помощи, конечно, не дождалась. Но вот приехал Белотти, и теперь она была снова на родине, у постели ее стояли друг и сестра, и Хенрика ободряла ее надеждой на прощение отца.
Прошла уже полночь, а Георг все еще ждал возвращения своего друга. Лагерный шум и суматоха уже начинали смолкать, и фонарь над домом фермера, сначала скудно освещавший обширный двор, начал угасать. Немец уже давно изучил весь двор с его земледельческими орудиями, конской сбруей и несколькими кучами зерна и овощей около стен, но у него не было ни малейшего желания бросить хоть один взор на ближайшие окрестности. Ни вдали, ни вблизи его ничто не привлекало. Георг чувствовал себя униженным, виноватым, уставшим жить. Уважение его к самому себе было попрано, любовь и счастье утрачены, впереди маячило бесцветное и непривлекательное будущее, полное огорчений и душевной муки. Единственным его желанием было поскорее умереть. Иногда перед его внутренним взором вставал милый образ родины, но он рассыпался в прах, когда он вспомнил почтенного бургомистра, собственную несчастную слабость и полученное им поражение. Он сердился сам на себя и со страстным нетерпением тосковал по звону мечей и грохоту пушек, по яростным рукопашным схваткам.
Проходило время, но Георг не замечал этого; только мучительный голод начинал терзать молодого человека. У стены лежала груда репы, и он стал есть их одну за другой, пока не ощутил давно не испытанного чувства сытости. Тогда он сел на квашню и стал думать о том, как бы ему пробраться к гёзам. Дороги он не знал, но горе тому, кто вздумал бы воспрепятствовать ему. Меч и рука у него были твердые, а испанцы, которые могли бы испытать на собственных шкурах и то, и другое, были близко. Его нетерпение все росло, и, когда он услышал около себя шаги, и в дом хотел войти какой-то мужчина, он обрадовался желанному развлечению. Он стал у стены со шпагой в скрещенных руках и крикнул громко приближающемуся пришельцу:
— Стой!
Тот тотчас же обнажил шпагу, и когда Георг повелительным тоном спросил его, что ему нужно, тот ответил голосом мальчика, но гордо и решительно:
— Я должен спросить вас об этом! Я здесь в доме своего отца!
— Вот как! — воскликнул с улыбкой немец, разглядев говорившего при тусклом свете лампочки. — Спрячьте спокойно вашу шпагу. Если вы молодой Матенессе ван Вибисма, то вам нечего опасаться меня.
— Да, это я. Но что вы делаете в нашем доме ночью со шпагой в руках?
— Я грею для своего удовольствия стены или, если вы хотите знать правду, я стою на страже.
— В нашем доме?
— Да, господин юнкер! Там наверху у вашей двоюродной сестры находится один человек, которому было бы очень неприятно быть застигнутым каким-нибудь испанцем. Идите спокойно наверх. Я слышал от начальника кавалерии ван Дуивенворде, какой вы славный молодой человек.
— От господина ван Вармонда? — спросил с волнением Николай. — Скажите мне, что вас привело сюда и кто вы такой?
— Я борец за вашу свободу, немец, Георг фон Дорнбург.
— Ах подождите здесь пожалуйста, я сейчас же вернусь. Не знаете ли вы фрейлейн ван Гогстратен…
— Она там, — ответил Георг, показывая рукой вверх.
Николай в несколько прыжков взбежал по лестнице, велел позвать свою двоюродную сестру и поспешно сообщил, что ее отец на охоте свалился с лошади, получил тяжелый ушиб и лежит больной. Сначала он впадал в бешенство, когда он, Николай, заговаривал об Анне, но вскоре уже сам стал его просить рассказывать ему о ней и даже попробовал встать с постели, чтобы пойти за ним. Это ему удалось, но перед дверью он лишился чувств. Если завтра утром придет его отец, то пусть Хенрика скажет ему, что Николай просит у него прощения: он собирается сделать то, что считает своим долгом.
От расспросов Хенрики он уклонился и поспешно справился о состоянии Анны и о лейденце, о котором говорил Георг.
Услышав имя музыканта Вильгельма, Николай попросил напомнить ему, чтобы он отправлялся домой поскорее, и, если возможно, вместе с ним. Затем быстро простился и сбежал с лестницы.
Вильгельм вскоре последовал за юношей. Хенрика проводила его до лестницы, чтобы еще раз увидеть Георга, но, услышав его голос, она с гневом повернулась и возвратилась к сестре.
Вильгельм застал юнкера фон Дорнбурга в горячем споре с Николаем.