Жена декабриста
Шрифт:
Геннадий Петрович теперь «работает» больше, чем раньше. И уезжает все чаще. А я устаю все быстрее, стала медлительной, вялой. И время от времени, натыкаясь взглядом на мою раздувающуюся фигуру, он болезненно морщится и говорит: «Зря мы все это с вами затеяли, Ася!»
Мы теперь спим раздельно. Он перебрался на раскладушку. Наверное, можно было бы с этим еще потянуть. Но ощущение чужих рук стало пыткой. Раньше я могла себе сказать: когда гладят, должно быть приятно. Это вполне естественно, это физиология. Для этого придуманы эрогенные зоны. Там много чутких рецепторов. Прикосновение приводит их в действие — затемняя сознание, позволяя не быть самой собой. И посмотри, как Геннадий Петрович старается — изучает, запоминает, повторяет, закрепляет — вырабатывает у тебя условные рефлексы, как у собаки Павлова.
Но когда у меня внутри в первый раз шевельнулось, все рефлексы разрушились. И я теперь помню только те пять дней, когда эрогенные зоны были совсем ни при чем.
Когда меня лепили, как первую женщину, — из влажной податливой глины, каждый раз заново, — чтобы вдохнуть бессмертную душу.
Глава 4
— Но я, в общем-то, зачем пришел? — Усаживается на диван, забрасывает ногу на ногу и начинает меня разглядывать — оценивающим взглядом, как на аукционе. В сравнении с прошедшими месяцами в этом взгляде есть что-то новое. То есть забытое старое: в глазах Влада прыгают бесенята.
— Тут Робинзон Крузо объявился.
Я реагирую, как амеба, — целостно.
— Разбудил, зараза, в четыре часа утра. У них там, видите ли, уже утро и поют птицы. Там вообще есть какие-то птицы? Ну ладно, не важно. Заявил, что с его стороны это подвиг — добраться до переговорного пункта в то самое время, когда людям положено дрыхнуть и видеть во сне голых женщин.
Это почти музыка. Я улыбаюсь — глупой счастливой улыбкой, а Влад притворяется страшно строгим.
— В общем, он там долго булькал — на другом конце провода. И я всего не разобрал: очень плохо слышно.
Но одно понял: мне поручено присматривать за твоим пузом. Так что вот тебе сантиметр: измеряйся вдоль и поперек. Сначала так, потом — так.
— Ты что — с ума сошел?
— Это я сошел с ума? По-моему, я здесь единственный нормальный — несмотря на свою «7Б». Измеряйся, давай. Ты слышишь? Это приказ. И скажи спасибо, что я не настаиваю на более тщательном обследовании — с ощупываниями и прослушиваниями. Зачем ему? Откуда я знаю! Может, он там таскается в какие-нибудь шаманские стойбища и собирается гадать о будущем твоего пуза на основе полученных данных. И еще, подруга, я должен задать тебе прямой вопрос. — Смотрит в упор, глаза в глаза. — Это Сережкин ребенок?
— По теории вероятности? — Голос срывается на пунктирный шепот.
— По теории любви, дура.
Он сам устыдился такой патетики и теперь отводит глаза. А я ничего не могу поделать с губами: они кривятся и дергаются. И глаза в момент наполняются слезами. Теперь это происходит часто и почти бесконтрольно — известный синдром беременности. Я не имею сил сдерживать слезы, и они выливаются свободно, без всяких помех, не встречая никаких препятствий.
— На, вытри. — Влад протягивает мятый платок. — Хоть на что-то мозгов хватило. Но ведь этот, на другом конце провода, он же совсем чокнутый. И залети ты даже от крокодила, было бы все то же самое.
Все-таки в нем появилось нечто качественно новое: он стал ворчать, как старый дед.
— Пузан, есть дело. Ты можешь приехать и заночевать? Скажи, что я твоя подруга.
— Я скажу, что еду к тебе в гости.
— Ну, скажи так. Я сейчас не опасен. Я же не извращенец— обниматься с баобабами.
— Хочешь, поспи. Я тебя разбужу.
Я задремываю. Просыпаюсь каждый час:
— Еще не звонил?
— Не расстраивайся, пузан. Это ничего не значит. Там же бураны, метели всякие. Олени рогами провода задевают. Со связью вечно проблемы. Попробуем через неделю.
— Алло! Серега? Сукин ты сын! Хочешь, чтобы у нас тут у всех крышу снесло? Да, здесь. Даю.
— Ася, Ася! Ты меня слышишь?
— Сережка…
— Говори громче, ежкин корень. Потом будешь плакать. Серега, ты слышишь? Хоть ты говори, а то она тут уже умирать начала.
— Ася, как ты себя чувствуешь?
— Хорошо! А ты как?
— Не слышу! Как у тебя дела?
—.. порядке. Я посчитал…
— Что, что посчитал?
— Я посчитал, когда он должен родиться. 30 июня. Я…
— Не слышу! Я тебя не слышу!
—.. говорю, успею приехать. У меня… заканчивается… мая.
— Ты приедешь в мае?
— Да! Нет. Сразу после… Девушка, дайте еще минуту! Что? Нельзя? Ася, Асюта, все. Я…
Из писем
«…Мама пишет, что ты слишком маленькая и худенькая и поэтому не похожа на беременную женщину — просто на толстую девочку. Что из-за этого тебе не всегда уступают место. Ты можешь не ездить в метро хотя бы в час пик?..»
«…Без шапки тут не походишь. И депо не столько в морозе, сколько в ветре. Ветер — главная неприятность. Просто враг всего живого. Кажется, хочет душу из тебя выдуть… Как твой животик? Подрастает?..»
«…Вчера опять видел северное сияние. Ася, это очень красиво! Очень. Помнишь, как ты из-за этого поцапалась с завучем в школе? Знаешь, оно того стоит… Маленький сильно брыкается? Закрываю глаза и представляю, как кладу руку тебе на живот… Как бы я хотел дотронуться до тебя, Ася…»
«…Тут есть оленеводческое хозяйство. То есть «центр его управления». И интернат для детишек ненцев. Сразу вспомнил твои рассказы— об отце. Надеюсь как-нибудь туда съездить — на экскурсию…»
«… Лед на реке истончается. Уже проступает вода. Ненцы приехали за детьми. Скоро будут откочевывать на летние пастбища. Чумы поставили совсем недалеко от нашего лагеря…»
«…У нас после выходов было три дня отгулов. Мы с ребятами сорвались и поехали к чумам. Никогда не мог представить, что увижу это своими глазами. Приняли как дорогих гостей. Сидели в чуме, ели строганину, запивали какой-то гадостью из оленьего молока. Ненцы показались мне очень славными людьми…»
«…Ненки рожают на нартах. Правда, сейчас многие женщины предпочитают рожать в поселковой больнице. Цивилизация все-таки сюда доползла. Но многие по старинке — в чумах на нартах. Да и до больницы не всегда доберешься. У ненцев на разные случаи жизни разные нарты — для переезда, для охоты, специальные женские, вот для таких целей…»