Жена, любовница и прочие загогулины
Шрифт:
Мария молчала с покорным видом нетребовательного животного и лишь уголками губ тоже едва заметно улыбалась – видимо, чтобы обозначить свою солидарность по всем вопросам без разбора. Это добавило Чубу злости. Он перестал смеяться и повторил, утирая ладонью лишнюю влагу со своего лица:
– Хорошо ладите, значит… Гляжу я, всё легко да успокоительно промеж вами: спелась, получается, с моими предками, и все теперь довольные… Кроме меня, да? Все довольные, кроме меня?
В ответ Мария с широко развёрнутым лицом стала говорить какие-то немедленные быстроструйные слова. Несмотря на свою живую скорость, эти слова были одновременно чертовски липкими, и Чуб заопасался, что увязнет в них, как зазевавшаяся муха
– Ты давай-ка уцыть, приблуда! Ишь, развела разговорную бодяжину, спасу нет. За идиота меня принимаешь, да? Не получится твоя психическая атака, можешь не надеяться!
А затем скривил внезапно пересохшие от огорчительного подозрения губы:
– Ты беременная, что ли? А ну, говори быстро и не вздумай брать меня на фу-фу, не то будет хуже.
– Упаси бог, Николай, даже и не думай, – оправдалась Мария без тени женского ухищрения в глазах. – Я же не какая-нибудь подлая. Если хочешь знать, доктор мне ещё год назад сказал, что детей могу теперь не бояться: когда много абортов у человека было, то очень часто так получается. И это, по-моему, хорошо. Потому что маме твоей никакого беспокойства не доставим. Она добрая.
Как бы в подтверждение этих её слов из кухни донёсся обеспокоенный голос матери:
– Машенька, иди сюда!
– Сейчас, – с готовностью отозвалась деваха и, в очередной раз улыбнувшись Чубу, мягко зашуршала тапочками прочь, на кухню.
– Так-так-та-а-ак… – задумчиво протянул он, гуляя полуотсутствующим взглядом по засиженному насекомыми узору на обоях. Закинул правую руку за спину, с кряхтением почесал пятернёй между лопаток. И повторил слегка севшим и безрезультатным голосом:
– Такх-такх-та-а-акх-х-х…
После чего медленной тенью направился в свою комнату. Где, усевшись на залитую солнцем кровать, умозаключил вполголоса:
– Слава богу, хоть не беременная.
Не сказать, что это как-то особенно успокоило Чуба, но всё же на душе стало немного полегче. Тем не менее он сильно сомневался насчёт будущего. В котором не вырисовывалось не только светлых перспектив, но и вообще ничего сколько-нибудь внятного. «Как себя поставить и куда допуститься без ущерба?» – спросил он себя. И, поняв, что делать какие-либо умозаключения глубже неотложной действительности ему не хочется, принялся сосредоточенно раскачиваться вверх-вниз на скрипучей пружинной кровати. Будто это движение могло втиснуть в его мысли новое содержание, более удовлетворительное, чем прежде.
Так миновало несколько минут. По истечении которых Чубом снова овладел внезапный приступ малоумного лихорадочного смеха. Но потом он усилием воли оборвал труднопослушные звуки своего голоса, дабы вернуться к более важной теме, с самого утра возникшей на повестке дня ни к селу ни к городу, с бухты-барахты, как нашествие саранчи или война с непредвиденным внешним агрессором…
***
До чего же всё это ему не нравилось!
Он устал от колебаний. Если существуют на свете немногочисленные личности, которым приятно томиться неясностью, то уж кого-кого, а себя к подобной категории Чуб не относил. Но в какую сторону следовало двигаться, чтобы выбраться из нежданного-негаданного затмения жизни? Этого он пока представить не мог. Все внутренние чувства подсказывали воспротивиться очевидной подлянке самозванной девки. Однако можно ли в его положении доверять чувствам? Совсем не факт. Сомнение блуждало в его крови, точно густые капли труднорастворимого яда. Беспокойный осадок накапливался и давил несправедливым грузом.
Чуб достал из пачки последнюю сигарету. Сломав дрожащими пальцами несколько спичек, прикурил. Потом коротко покружил по дому – безо всякой цели, не чуя белого света и пытаясь совладать с бесцветным сумбуром в мозговом пространстве. Наконец, выйдя на крыльцо, уселся на тёплую, однако ещё не успевшую как следует раскалиться под не по-утреннему горячим солнцем бетонную ступеньку.
Курил Чуб неторопливо, не жадно, однако с основательностью, глубоко вдыхая и надолго задерживая дым в лёгких. Старательно смаковал каждую затяжку, прекрасно зная, что курева в доме больше нет; а бежать в киоск через три квартала он не ощущал никакого расположения.
Над его головой ласточки весело стригли крыльями безоблачно-синее небо. Чуб крайним углом зрения машинально следил за птицами, но думал совсем не о них. Ему было не до пернатой живности.
Мало-помалу припомнилось, что эту Марию он и в самом деле знал раньше: она жила на параллельной улице и была известна всей станице своим неукротимо распутным нравом ещё со школьной поры. По мере взросления её доступность нисколько не уменьшилась – напротив, Чуб помнил давний рассказ соседа, мужика семейного, степенного, но компанейского по «газу», о том, как они с товарищами из бригады в одну из рабочих суббот, неизменно сворачивавших в нечленораздельную пьянку, на камышовом клину у реки пускали Машку по кругу. То ли шестеро их было, то ли семеро, не в этом суть. Сосед – дядька не из брехливых, попусту мазать бабу дёгтем не станет.
Вспомнил Чуб и то, как, приехав в отпуск, зацепил деваху на дискотеке: он уже изрядно поддал, и ему было всё равно с кем, лишь бы поскорее да без мороки. Подвернулась Мария – и ладно. Тем более не уродина. Во время танцев они орали друг другу разное заигрывающе-похабное, поскольку сквозь музыку всё равно казалось невозможным ничего расслышать. А уж задумываться… Кому это надо? Пьяному человеку несвойственно напрягать себя мыслями о последствиях слов и поступков – как своих, так и любых посторонних… Таким образом, свободные от условностей трезвого мировосприятия, Чуб с Марией (если это была она) танцевали, целовались в тесноте и ощупывали друг дружку… Потом в разнообразных местах выпивали с друзьями и ещё с какими-то неожиданными бабами, снова пытались танцевать – и падали… Однако это помнилось уже совсем туманисто.
Всплыло также слаборазличимое – то ли во сне, то ли наяву: Чуб вышел в уличный сортир, ёжась спросонья от ночной прохлады, и во дворе, за дальним углом сарая, ему привиделась Мария – одетая в лунный свет на голое тело, постанывая и пьяненько подхихикивая, она жарко елозилась с кем-то. Кажется, с Андрюхой Фисенко… Или с Антохой Грищуком… А может, с обоими сразу, сейчас за далью времени не разобрать.
Через время в напряжённом мозгу обрисовалась слабо озвученная картинка – о том, как в сумраке потных простыней Мария, расхристанно и горячо нависая сверху, с ритмичными прихлюпами покачивалась из стороны в сторону. Словно цепкая субстанция из иного, более сильного мира, она быстро разрасталась, набирая вес, прижималась к Чубу, облипала его со всех сторон. А между всем пробивался её голос:
– Миленький, дорогой, любименький, я же теперь – всё. Вот честно-пречестно: я теперь – никогда, ни с кем больше, только с тобой!
Параллельные умодвижения Чуба были приблизительными, если не сказать кособокими. Они казались совершенно случайными отблесками и уж как минимум никому ничего не обещали.
Мария же, склонившись, застила собою половину мира, если не больше; она завзято налегала на Чуба всем телом и вздрагивала ногами, раскачивала грудью, благоприятствовала руками. Он старался обхватить её ноги целиком, не упуская из осязания ни одного изгиба, но это ему не удавалось. А голос Марии продолжал возбуждённым и просительным сверлом вкручивать Чубу в ухо сплошноструйные звуки самозаводного женского наговора: