Жена нападающего. (Из книги «Союз сердец. Разбитый наш роман»)
Шрифт:
– Разве? Сынуля.
– Поздравляю.
– Два года. Знаешь, как назвала? – Настаивала, взглядывая искоса. – Ну, угадай?
– Серёжа?
– Нет. – Отвернулась. – В честь тебя…
Автобус дребезжал под горку, и вместо признательности затошнило. Потом осенило вдруг:
– А муж?
– Что?
– Тоже есть?
– Пока…
– С сыном сейчас?
Мотнула головой.
– На бабулю я его оставила.
Аналитические штудии под шпилем МГУ подтверждали то, о чем всегда подозревал: что очень небезопасно это – бабули. Что взращенные бабулями становятся фригидными женщинами и мужчинами,
– Ничего: мы не надолго!
– Лично я хоть до утра могу…
Я покосился на большие, но безответственные груди. – А кормить?
– Так ведь не молоком.
– А чем?
Она засмеялась, покрутила головой. Предзакатное солнце замелькало с правой стороны. Из приоткрытых окон долетал ветерок. Вынула и надела зеркальные очки.
– Боже, какой воздух…
Промолчал, оправданный шумом мотора под нами. На семнадцатом километре автобус свернул на природу. Мотая и прижимая нас друг к другу, пересек лесистые холмы, где прятались пионерлагеря, дома отдыха и дачи заслуженных писателей…
Дверь распахнулась в тишину.
Одуряюще пахло смолой.
Бросив взгляд благодарности и еще чего-то, оперлась мне на руку и соскочила на асфальт. Мы остались наедине с природой, которую пересекало шоссе. Перед тем, как его покинуть, она сняла туфли.
Слева знакомый мне бор, набитый палатками, голосами, дымками предвечерних костров, справа вместе с нами поднималось рифленое поле с увядшей картофельной ботвой. Под ногами смесь песка и палой хвои с шишками. Время от времени меня толкало ее бедро.
Из-за гребня поднялась пыль, послышалась песня:
Мы идем по Уругваю,
ночь хоть выколи глаза…
Дежа вю! Виденное, слышанное – пережитое. Показалась пара вечных любовников Страны Пионерии, физрук с пионерзажатой – секундомер на волосатой груди и растираемая в пальчиках ромашка, за ними вывалил и пропылил, обходя нас с обеих сторон, пионеротряд. Девочки с наглядными вторичными, за ними шайка драчунов, срывающих голоса:
Топай, путник, осторожно,
нас подслушивает лес!
Умереть всегда возможно,
если в джунгли ты залез!
– Сос-с-си банан тропического леса! – крикнул нам в спину какой-то хулиган из хора, но в порыве реакции увидел только стриженые затылки, которые удалялись: «Нас поймают папуасы, будут жарить над костром! Будут кушать наше мясо и закусывать ребром…»
Ко мне овернулись зеркальные очки:
– Плакать хочется.
– С чего вдруг?
– Так…
– Надеюсь, ты вышла не за каннибала?
– Не знаю. Очень может быть.
– То есть?
– Да нет, конечно. Он тут не при чем.
– А кто при чем?
– Не кто, а что.
– А что?
– А вообще. Не понимаешь?
Открылась большая вода, которая блистала всей поверхностью – до горизонта. Перевалив гребень, сразу набрал в сандалеты песка. Дорогу пробежали два запоздалых пляжника; во "вьетнамках" на босу ногу, в плавках и наполненных ветром рубашках, стянутых под диафрагмой, они спешили сдать тару, вприпрыжку унося в две
– А давай выпьем, а? Плохого вина?
Отразившись в ее очках, глянул вслед собутыльникам. – Закрывают уже…
– Успеем!
Бросив туфли, она, большая, что было мочи припустила к сосняку, из которого просвечивал синий киоск. Туфли щелкнули, когда, их подняв, невольно заглянул вовнутрь – золотом поблескивали остатки фирменной надписи, стертой ступнями. «Paris»? Спустившись на берег, уронил небрежно, испытал угрызение и, введя два расставленных пальца, составил вместе.
Солнце обрело предзакатную красную четкость. Я не ожидал, что окажусь на море, но на мне было то, что могло сойти за плавки – шерстяные трусики, еще школьные. Не двойные и в обтяжку, маскировочная функция которой оставалась актуальной. Я подтянул эту функцию и пошел в воду, которая оказалась теплой. Уплыл далеко, где было прохладней и ощущалась глубина. Когда повернул, моя спутница, обняв колени, уже поблескивала очками с опустевшего пляжа. На плаву я страдал от ощущения в плавках. Торчащий эффект, как у мальчишек от холода. Нащупав дно, поспешно привел все в порядок, вынул руки и стал выходить к ней, бурля. Она сняла очки. Смотрела она так, будто выходит, по меньшей мере, Афродита. Нахмурясь, перепрыгнул кайму водорослей с проблеском дохлых рыбешек. Зачесался назад, тряхнул рукой.
– Странно…
– Что тебе странно?
– Впервые вижу тебя так.
– И как? – Мокрым задом сел на песок и уперся ладонями.
– Юноша совсем.
– На ладан та юность дышит.
– Все занимаешься культуризмом?
Когда-то занимался, но откуда ей известно? Ответ меня смутил. Оказалось, что по ее просьбе мама показала мою комнату, откуда железо мое еще не выброшено по причине тяжести.
– Бросил.
– И правильно.
– Почему? Атлета вам готовил. Настоящего мужчину.
– Зачем они нам… – Она вздохнула.
– Как же…
– Я замужем за настоящим.
Меня укололо.
– Офицер?
– Ну, как сказать. Отчасти…
– ГБ?
– С любовью моей к поэзии? Ну, что ты…
– Армия тоже не большой меценат.
– Он в армии формально.
– То есть?
– Играет за нее в футбол.
– Что, футболист?
– Не просто… Мотовилов. – Она взглянула. – Ну. Тот самый.
– Нападающий? – Отнюдь не болельщик, слышал как произносили с восхищением.
– Был центровым.
– Почему был?
– Переезжает. Москва перекупила.
– И вы с ним?
– Испугался? – Усмехнулась. – Не бойся. В Москве ему мы не нужны. – Разняла руки, потянулась. – О-ох… Охота окунуться. Но нет купальника.
Молчал.
– Зрителей, впрочем, тоже…
– Я.
– Тебе можно. Если, конечно, ты не возражаешь?
Воздвигнувшись надо мной, раскрыла молнию на бедре. Втягивая незагорелый живот со впадиной пупка, стащила юбку и осталась в белых трусах. С проступающим курчаво рельефом. Пружинки, пронизавшие ткань, искрились. Взглянула на меня, я отвернулся. Подкатил бутылку и перенес внимание на ярлык. Но должен признать, что нагота ей шла. Нагота и природа. Проводив ее взглядом с мыслью, что Пикассо бы эти формы оценил, откинулся на песок.