Жена по заказу
Шрифт:
– А твоя Вероника хоть что-нибудь для тебя сделала?
– У нее как-то не было возможности…
– Всегда есть возможность сделать другу пакость. Из мелкой-то выгоды! А иногда и просто так, а?
– Подождем – увидим. Но я не удивлюсь.
До чего же чувство жалости самоубийственно.
Однако Яна упрямо хотела, чтобы это чувство владело иногда и ее сыном.
Именно об этом было в старом письме Стального, которое я, разобрав возвращенные Вероникой письма, сочла ключевым.
"Привет, пацанка! Долго не отвечал тебе – сама знаешь, по какой причине. Я думаю, что ты не сама догадалась
Недавно у нас ушел на волю старик-поп, отволокший за веру семнадцать лет. Он часто называл меня легионером (не от римского слова «легион», а из библейского понятия «Имя мое – легион»).
Легионер в любое время найдет, за что воевать. Он может быть со знаком плюс и со знаком минус, но мирная жизнь ему не по плечу. Она труднее войны.
Всю сознательную жизнь я нахожусь в зоне и воюю здесь за справедливость. Многие хорошие люди благодаря мне остались целы и смогли вернуться на волю, где им и место. Но себя, боюсь, я погубил окончательно. Пацанка, это не слова. Я, в отличие от тебя, знаю, что Бог есть, но мне не суждено в него поверить. Ты небось думаешь, что Бога нет, но живешь по его законам. Я же придумал законы собственные, а это никому еще не сходило с рук.
Только в одном поверь мне – я никогда никого не убивал. Хотя, может быть, не очень препятствовал гибели тех, кому по моим законам нельзя жить. :
Я никогда не расскажу тебе подробностей зоны, и, надеюсь, никто никогда тебе их не расскажет.
Рассказывать – растлевать нормальных людей.
Колоться – так уж колоться до конца. Не думай, что я писал тебе одной. Я писал многим – артисткам, поэтессам, журналисткам. В этом был спорт: заинтересую или нет. Видимо, заинтересовал, потому что мне отвечали. А потом понимали, как и ты, кто я есть, и письма кончались. Нет, я на них не обижаюсь. Даже уважаю за чувство самосохранения и гордости невинного человека. Тебя я не уважаю, тебя я люблю. Ты по-настоящему невинна, если продолжаешь мне писать, хотя это может происходить всего лишь по причине молодости.
И дай Бог, и не дай Бог, если умудришься, против всех законов, сохраниться. Не дай тебе Бог продолжать действовать по первому порыву, который останется благородным. Помощь слабым, падким и нищим – прорва, в которую они будут стремиться стащить тебя за собой. Ничего не наживешь на этом – ни палат каменных, ни самоуважения. Грехотчаяния будет терзать тебя, потому что нет в доброте ни смысла, ни благодарности. Только ради Бога можно безнаказанно делать добро. Ради людей нельзя.
Но ты ведь никогда не думала о Боге?
Ладно, на эту тему достаточно, а поговорим-ка о том, о чем мы говорили в прошлый раз…"
Яна слушает внимательно, со все нарастающим удивлением.
– Это Стальной – о Боге?
– Модно? – Мне смешно. – Письмо шестьдесят восьмого года, а тогда это было последним, о чем бы мы подумали. Я даже не запомнила этого письма, настолько Бог был не в моде и далеко, видимо, тогда мне это показалось бессмыслицей.
Потом мы с полчаса выясняли, зачем Веронике были нужны эти письма. В них Стальной всего лишь размышляет о текущей литературе, философствует на темы морали и дает мне маленькие полезные советы. Конечно же, он любуется собой в роли старшего умного брата, манерничает, оригинальничает. Но нигде он не бьет на жалость, не просит и не обвиняет меня только за то, что я на воле. И еще он очень много предостерегает, хотя и не пытается запугать. Предостерегает от ночных улиц, случайных знакомств, любви с первого взгляда и дружбы как со слишком слабыми, так и слишком сильными людьми. Пусть другими словами, но он говорит то, что должны говорить учителя и родители. Советы его совершенно правильны и разумны, но я их не восприняла тогда. Слава Богу, что время было гораздо более мирным, чем сейчас, а потому я, при всей своей оголтелой невоспитанности, как-то проскочила свою безумную юность, умудрившись сохранить голову.
– Интересно, я как сейчас? Мог бы он сказать, что… – я размышляю вслух.
– Вы хотите знать, может ли он теперь сказать, что хотя бы никого не убивал? – ставит точки над "i" Яна.
– Мне страшно об этом думать. Может, сейчас, среди этих... утвердившихся людей, по-другому не бывает? Я ничего не знаю о теперешней жизни, об этих новых русских… Ну не дура же я, чтобы верить этим легендам и анекдотам о красных пиджаках и купеческой гульбе. Это мелкие бандюки и шестерки, а вот кто стоит за ними?
– Если вы думаете, что я знаю больше, то вы ошибаетесь.
– Давай думать. Ну обкомовские потаскухи, вроде Беатрисы. Под конец своей карьеры она продала на корню и завалила целое издательство. Пока писатели опомнились и выгнали ее – поезд ушел.
Ну комсомольцы-добровольцы что-то вовремя запродали, что-то купили. Криминальные авторитеты, вроде Стального. Если подумать, то все знакомые лица… А может, я старая дура и до скончания своих лет везде буду видеть коммунистов…
– И все же Стальной – самый симпатичный из этой банды, – задумчиво протянула Яна.
– Только ты прикинь, как ему пришлось утверждаться! Они тихо-мирно ограбили страну, а он грабил их. И не тихо-мирно. С риском для жизни, без надежды на снисхождение.
– А вам их жалко? Которые безнаказанны?
– Я бы предпочла, чтобы награбленное отобрало государство, а не Стальной.
– Ага, государство отберет и мирно поделит между своими государственными людьми, еще не нахапавшими.
Трогательная картина, когда две женщины занимаются новым переделом мира и собственности.
О чем бы ни говорили, какую бы проблему не решали, мы все время заходим в тупик и упираемся в политику. Хорошо еще, что не ссоримся. Дело в том, что при всей своей сытой жизни Яна, как и я, видит нищих, голодных и безработных. И это не только на словах. Она очень мало тратила на себя, а если положение обязывало содержать в порядке квартиру, машину и прочее, то всегда давала заработать на этом очень приличным людям. Ну, например, раз в неделю две женщины убирали огромную квартиру. Мало того, что Яна по-царски им платила, она всегда делала для них обед и находила еще что подарить.