Жена
Шрифт:
И вдруг, моё дежавю закончилось, а моя жизнь приобрела некоторую утонченность, осмысленность какую-то, идею и новизну.
Света подошла ко мне, вытерла мне слёзы и взяла меня за руку.
И мы стали вместе.
Вместе везде и повсюду: у веранды и у песочницы, в крохотном домике на уличной игровой площадке и за раскладными партами, расставленными в центре рекреации перед воспитательницей с указкой, направленной на портрет Ленина, у стремянки, стоящей в дверях с рабочими, развешивающими кумачовые ленты и у горы кубиков.
Куклы,
Набивая химическим карандашом им татуировки, мы делились друг с другом своими впечатлениями о жизни. Иногда, я ей врал, но лишь для того, чтобы она, хоть иллюзорно, но всё же гордилась мной.
Например, я ей с три короба нагородил о том, как мы с папой ездили 7 Ноября на Красную Площадь смотреть военный парад.
Я, захлёбываясь в эмоциях, в лицах экранизировал перед ней историю о том, как я, стоя в первых рядах привилегированной публики, так громко кричал «Ура!» и так энергично махал трибунам шарами, что моего папу обыскали люди в штатском и попросили снять меня с плеч.
Я уверял её, что видел «живые» танки, а не фальшивые, по телевизору.
Она делала круглые глаза и, дабы не обидеть меня, изумлялась с оттенком мнимой зависти:
– Правда???
– Правда, Светка, правда! – отвечал я ей и думал: «Какая же молодец, все-таки, Светка. Наверняка, ей эти танки по фиг, но она, глядя в мои, искрящиеся от восторга глаза, не хотела расстроить меня равнодушием и подыгрывала мне, прекрасно зная о том, что это моё мимолётное увлечение скоро пройдёт».
И тогда я, окрыленный её интуицией, со всей к ней признательностью, убеждал её:
– Светка! Светка! Софи Лорен – уродина по сравнению с тобой!
И потом, чтобы доставить ей полное удовольствие, я сам, по собственной инициативе, заводил дискуссию о косметике, моде и о том, что, хотя чулки в сеточку пользуются сейчас у женщин такой популярностью, будущее – за однотонными коричневыми колготками.
Играя в дочки – матери с её одинокими подружками (втайне, наверняка, завидовавшими ей, может быть не тем, что у Светки есть я, а вообще, что у неё есть верный парень), я, естественно, был папой, моя жена Светлана – мамой, а её старые девы-подружки были нашими нерадивыми завистливыми дочерьми.
Иногда в наших играх появлялись либо незаконнорожденные, либо блудные сыновья.
Это были либо пираты, которых мужское население нашего детского приёмника нелегально выбрасывало за борт лихих разбойничьих каравелл, либо партизаны и солдаты, по объективным причинам с пламенем вылетавшие из огня ожесточённых перестрелок классических сражений масштабного театра боевых действий.
Им ничего не оставалось делать, как заползать в наш домик к нам на огонёк.
– Ты раненый или убитый? – строго спрашивала Светка.
– Убитый, разве ты не видишь? – отвечал ей борзый мальчик, показывая ссадину на виске.
– Это в Вашей игре ты убитый, а в нашей игре ты будешь нашим сыном. Неужели это не понятно? Как не стыдно забывать об отчем доме и вспоминать о нём, только тогда, когда трындец, как основательно покалечишься! Не ёрзай! – отчитывала Света своих детей за столь долгое отсутствие, и тут же заботливо обрабатывала и забинтовывала им раны, делала им оттягивающие компрессы, кормила и укладывала сыновей спать.
Сёстры ревниво взирали на своих братьев. Их бесило то, что они – братья, а не чужие ребята, с которыми можно флиртовать.
Они месили тесто из снега и песка и строили планы о том, как бы им самим стать ранеными, чтобы получить возможность быть уложенными рядом с братьями руками заботливого папули.
Я же, как это водится в условиях первобытнообщинного строя, снимал со стены старинное охотничье ружьё «Диффурни», поправлял ремень на шубе и уходил на охоту.
Мои дочки лепили кексы из теста, из него же делали формы для пирожных и пекли пирожки в печке, сконструированной мной из обувной коробки, Света, сидя у окошка, следила за их работой и махала мне рукой.
До сих пор для меня остаётся загадкой, почему я, практически всё время проводивший со Светой и появляющийся в мужском обществе лишь изредка, не был подвержен унизительным издёвкам, презрению и надругательствами над собою со стороны этого общества?
Более того, оказываясь порою вместе с ними в одной компании и добровольно попадая в вихрь их междоусобиц, я не чувствовал себя изгоем.
Я бегал, прыгал, стрелял, догонял и убегал от погони, но однажды, почувствовав внушительный удар чьей-то ноги мне в спину, я, пролетев два метра над снегом, рухнул физиономией в сугроб.
«Как странно, но в связи, с чем я не могу льстить воспитательнице? По каким причинам я не могу называть её – моя вторая мама? Не могу и всё!» – лежал я и почему-то именно об этом думал в тот критический момент.
Я понимал, что мне надо чем-то ответить, но чем, я не знал. Мне страшно было подниматься, но я всё-таки смог.
Я даже не знаю, как в моей руке оказалась увесистая сосулька?
Я отряхнулся и со всей силы ударил по голове обидчика этой сосулькой, которую я, по всей видимости, инстинктивно нащупал в снегу, пока лежал, уткнувшись мордой в снежный наст, расцарапавший в кровь мои скулы и лоб.
Время остановилось.
Все заворожено взирали, как сосулька медленно вдребезги разбивается о голову мальчишки с перебинтованной головой, осыпая окружающих мириадами ледяных брызг.
На моём запорошенном снегом лице проступала, похожая на мякоть арбуза, кровь, и когда я смахнул искрящуюся сахарную пелену с глаз, я обомлел от испуга.
Оказывается, я поднял руку на самого главного уважаемого авторитета из членов самой серьёзной неформальной хулиганской группировки в нашей колонии.