Женитьба Кевонгов
Шрифт:
Что ты этим сказала?
Ты резко повернулась и побежала в стойбище. А я остался.
На другое утро вы уехали, увезли с собой большую рыбину — ночью Пила-Тайхур подарил еще одного осетра…
Ланьгук, Ланьгук… Где тот взгляд, которым ты смотрела на меня у Вороньей ели? Что случилось?
— Офы! Офы!
Это прокашлялся отец. Что-то хочет сказать?
В то-рафе полумрак. Лишь огонь очага пляшет красной лисой.
— Офы! Офы! — еще раз прокашлялся отец и резко передернул плечами.
Касказик мудр! От того, как начнет он, будет во многом зависеть, удастся ли ему взять свое.
— Ы-ы-ы! — тянет Касказик. Как талая ледниковая вода нащупывает себе русло, так и Касказик ищет путь к сердцу ахмалка.
— Ы-ы-ы-ы! Сколько память людская живет, столько живут два добрых соседа — два древних рода: Авонгов и Кевонгов.
Кажется, ручей пробил себе русло и помчался уверенней. Касказик перевел дыхание. Голос старейшего Кевонга звучал ровно:
Ы-ы-ы! Ы-ы-ы! С тех пор, как солнце восходит в небо, с тех пор, как травы усеяли землю, с тех пор, как сопки покрылись деревьями и в реки Тайхнад посылает лосося, живут два рода, два древних рода. Живут два рода, два древних рода, собой оживляя долины и сопки, тайгу оживляя делами и речью, собой украшая великую землю, живут два рода, два древних рода.Касказик перевел дыхание, обратился к старейшему Авонгу:
Волею Курнга — Всевышнего духа род твоих предков стал родом ахмалков. Был он могуч и цветущ, как долина в теплые дни бестуманного лета. Волею Курнга — Всевышнего духа, род моих предков в ымхи превратился. Добрые наши соседи ахмалки в род наш своих дочерей отдавали. Брали мы женщин и в стойбищах дальних, но лучшие жены — из Нижнего стойбища. Род наш Кевонгов окреп и разросся, деревом стал он с ветвистою кроной. Быть бы всегда нам могучими, сильными. Нет, отвернулися добрые духи. Видишь ты сам — здесь не нужен глаз юноши — дерево гибнет, остались две ветви. Ветви без сока усохнут однажды, дерево черви съедят.Касказик сейчас не тот, каким его знали — властолюбивый, гордый. Он согнулся, голова свисает на грудь, глаза закрыты, голос печален и глух.
Сердце дорогу свою не забудет, травы всегда будут к солнцу тянуться, сопки всегда будут лесом покрыты — рода Кевонгов не будет…Вокруг напряженная тишина. Ланьгук потихоньку смахивает слезы. Псулк, жена Эмрайна, сердито дергает иголку, нитка рвется, и женщина долго мучается, пока дрожащей рукой проденет нитку.
Эмрайн
Ланьгук всхлипнула. Опять тишина, напряженная, мучительная.
Эмрайн подкинул дров в огонь, и снова тишина. Наконец он выпрямился, словно сбросил какую-то тяжесть.
— Вы, как снег в ясный день. Мы и принять-то как следует не смогли. А Ланьгук, какая из нее жена: плачет и плачет. Дитя совсем.
— Подождем, — сказал Лидяйн. Сказал так, будто его слово решающее.
«Ах ты, сучий выродок, — выругался про себя Касказик. — Совсем обнаглел. Будь ты моим сыном, я бы показал, как лезть не в свое дело». Потом старейший Кевонг поймал себя на тоскливой мысли: «Будь у меня третий сын, как бы я благодарил Курнга. Пусть бы даже такой выродок — все равно».
— Какой из Ыкилака муж — он и мясо-то не знает, как добыть.
«Опять этот негодяй. У-у-у… Скажи спасибо, что не мой сын…»
— У него жена на второй же день помрет с голоду.
— Заткнись!
Это уже гневается Хиркун. Он — второе лицо в то-рафе. Уж он-то может прикрикнуть на младшего.
— Пусть докажет, что он мужчина, — обиженно говорит Лидяйн. — Пусть докажет.
Глава XXXIII
Пусть докажет… На ровной белизне снега кое-где торчали стебли пожухлой травы. Слабый низовой ветер чуть пошевеливал ими, и те подзенькивали еле слышно.
Марь переходила в неширокий распадок, где зябко теснились бурые оголенные кусты. Было видно, как распадок, сужаясь, врезался в крутобокую темнохвойную сопку.
По насту идти до распадка — две трубки выкурить. А сейчас снег рыхлый. В начале зимы он всегда рыхлый. Ноги утопают, как в лебяжьем пуху. Снег еще не слежался, ветер не сбил его и мороз не успел схватить. Другое дело — мартовский наст. Особенно утром, когда мороз еще не отступил. Иди себе, приплясывай, только сухой хруст, словно снежные брызги из-под торбазов.
Ыкилак умел ходить. Все свои семнадцать зим и восемнадцать лет он прожил в тайге. Ходил по ней и в лютый мороз месяца Орла, и в душные дни Горбушевого месяца [31] . Ходил и в дождь проливной, когда не найдешь спасения даже под густой елью, и в снег, когда валит он сплошняком и не видишь рукавицы на вытянутой руке. Ыкилак знал тайгу. И давно понял — ничего нет мучительнее, чем брести по ней в начале зимы, когда снег еще еле-еле прикрыл колдобины и кочки. Нельзя ни пешком — ноги побьешь в кровь, ни на лыжах — сломаешь о неровности, невидные под предательски мягким снегом.
31
Месяц Орла — январь, Горбушевый месяц — июнь.
Будь его воля, Ыкилак не стал бы терзать себя. Но ничего не поделаешь — так пожелали ахмалки. А сами идут сзади. Им легче. Идти по следу всегда легче.
Надо высоко поднимать ногу, чтобы не пахать ею снег. Но так далеко не уйдешь — выбьешься из сил. Тогда юноша решил идти по кочкам. Они угадывались в пожухлой высокой траве. Если ступить на траву, точно угодишь на кочку.
Ыкилак нацелился на траву, торчащую редким пучком, уверенно опустил ногу. Прыгнул на следующий пучок — ступня не попала в середину кочки, соскользнула. Нога заныла. Ыкилак не подал виду, сжал зубы и пошел дальше, высоко вскидывая ногу, занося ее стороной.