Женщина с глазами кошки
Шрифт:
— А ты — наоборот: когда не выполняешь.
— Смешно, да? Какая же ты на самом деле? Те двое с ума сходят по тебе. Может, они как-то иначе знают тебя? И Гарольд Левин погиб, защищая тебя… Прости, что напоминаю. Но он любил тебя, я видела.
— Однако сделал когда-то неправильный выбор.
— Вот как… А ты?
— Просто жила дальше.
— Ну да. Интересно, что они все в тебе находят? Эрику ты тоже понравилась. И коту.
— Уолтер не разделяет их мнения.
— Ты обошлась с ним по-скотски.
— Ага. У вас
— А тебе не кажется, что она права? Вы с Эдом — прекрасная пара и…
— Не твое дело, Бартон!
— Ну вот, снова. Я же ничего такого не сказала, чего ты взвилась?
— Ничего. Не лезь не в свое дело.
— Тори, послушай…
Но я не слышу ее. И кто говорит мне такое? Та, которую любит Эрик? Она должна быть счастлива до невозможности, несмотря на свои боли и потери, ведь ее любит Эрик! Ей же неизвестно, как бывает, когда… Бартон не смеет мне ничего советовать!
В доме тишина. Я иду в душ, прохладная вода обнимает меня. На корзине для белья лежит черный кот, внимательно смотрит на меня своими оранжевыми глазами, и мне ужасно хочется поцеловать его круглую шелковую мордочку.
— Величко, вылезай немедленно, мне тоже нужно в душ!
— Подождешь, Бартон, я только зашла.
Просто коммуналка какая-то, а не дом…
Она толкает меня в спину и влезает в кабинку. Да, сиськи у нее хороши, а мне, к сожалению, тут похвастать нечем.
— Величко, тебе никто не говорил, что нужно хоть иногда есть? Ну хотя бы раз в неделю?
— Отвали.
— Ты похожа на узницу концлагеря.
— Тебе-то что? А вот тебе надо, наоборот, меньше жрать, а то скоро задница в дверь не пролезет.
— Убирайся из моей ванной, пока я тебя не прибила!
— Кишка у тебя тонка, ты уже пробовала.
Бартон бьет меня наотмашь, я падаю и подбиваю ей ноги, она валится на меня, мы молотим друг друга, Керстин вцепилась мне в волосы, а я не понимаю, отчего кот, который внутри меня, дрыхнет. Ну ничего, и без него набью ей морду.
— Девочки пытаются прийти к взаимопониманию…
Мы отскакиваем друг от друга, как ошпаренные. В дверях стоит азиатка Мицуко, глаза насмешливо блестят. Хотя у всех узкоглазых от рождения ехидная мина.
— Немедленно прекратите! Стыд какой!
Мы сидим на полу и смотрим друг на друга, как евангелистский проповедник на веселый дом. Наверное, вид у нас глупый донельзя, и мне становится ужасно смешно. Керстин тоже хохочет. У нее хороший смех. Человека видно по тому, как он смеется. Кто-то хихикает порциями, словно жадничая, — на таких людей нельзя положиться. Кто-то… Да какая разница! У нас с Керстин смех одинаковый, только у нее более звонкий голос. Она хохочет, запрокинув голову, мокрые волосы облепили ее лицо и шею.
— Величко, ты была бесподобна! Господи, какая глупость!
— Встань с моей
— Да забери свои кости, исколола меня ими, синяки будут.
— Синяки у тебя и так будут.
Мы переодеваемся в чистую одежду, грязную сбросив на пол, — ни одной из нас и в голову не пришло побеспокоить кота, который разлегся на корзине для белья и наблюдает за происходящим с высокомерным выражением бога, снисходящего к опарышам. Я наклоняюсь к нему и целую его черную мордочку между бархатных ушек. Он лапой касается моей щеки.
— Какая идиллия…
— Завидуй молча, Бартон!
Я иду в комнату. Мне нужно отдохнуть.
— Что там у вас снова случилось?
Две пары глаз, голубые и черные, вопросительно уставились на меня. Черт подери, неужели все было слышно?
— Такой грохот стоял, что мы уже хотели идти вас разнимать. — Луис касается царапин на моем лице. — Но Эд сказал, что вы можете быть голыми, и кто знает, как Керстин отреагировала бы на наше вторжение в такой интимный момент, как кошачья драка. Поэтому, когда пришла эта леди, мы были рады. Чего вы снова подрались?
А черт его знает… Вот так сразу я и не скажу. Что-то она мне сказала, что-то я ей… Подрались, и все. Мы еще ни разу мирно не разошлись.
— Ладно, ложись спать. — Эд подвигается. — Давай, амиго, присоединяйся. Тори за последние дни ни разу толком не поспала.
Луис молча укладывается рядом, и я проваливаюсь в сон.
* * *
Мне снится пустыня — каменистая, желто-коричневая. Я иду по узенькой полоске, по сторонам которой дрожат зыбучие пески, и так боюсь оступиться, что в сердце холодно. А пустыне не видно конца.
Потом пустыня вдруг исчезает, и я чувствую, как чьи-то руки ласкают меня. Я просыпаюсь. Луис целует меня, жадно и требовательно, а я отвечаю на его поцелуи. И поцелуи Эда такие же горячие. Почему бы и нет? Плевать на все, потому что наступает момент, когда свобода становится поперек горла, ее становится многовато для одной. Мы давно вместе, и мы — одно целое. И я знала, что так будет. Мы все знали. Нынешняя ночь, как и та, в Виль-Таэне, всегда будет у нас, и неважно, что будет потом. А Эрик никогда не станет моим.
— Я так люблю тебя…
Кто из них говорит это? Я не знаю. Тьма дрожит багровыми сполохами, окутывает нас, горячая и нетерпеливая, — и мне реально по барабану общественное мнение…
— Величко, это настоящий разврат.
Все повторяется — Керстин снова сидит на краешке моей кровати в шелковой рубашке, непричесанная и сердитая. Она любит шелковые рубашки — так же, как и я.
— А вот меня, Бартон, беспокоит фонарь у тебя под глазом. Ты подглядывала в замочную скважину, подсвечивая себе им. Если так и дальше дело пойдет, придется его чем-то завязать, чтобы самолеты не принимали его за огни посадочной полосы.