Женщина в белом(изд.1991)
Шрифт:
— Так, так! Вы таки поняли, в чем наше слабое место, — спокойно заметил он. — Что еще?
— Пока что это все.
— Хорошо. Вы изложили ваши условия, теперь слушайте мои. Моя ответственность за «преступление», как вам угодно его назвать, в целом, быть может, меньше ответственности за то, что я уложу вас на месте, здесь, на ковре у камина. Скажем, я принимаю ваше предложение, но с моими поправками. Нужный вам отчет будет написан и необходимые вам доказательства будут мною представлены. Считаете ли вы доказательством письмо моего горячо оплакиваемого друга, собственноручно им написанное и подписанное, извещающее меня о дне прибытия его жены в Лондон? Оно является доказательством, не так ли? Я вручу его вам. Больше того: я могу отослать вас к человеку, чей экипаж я нанял, чтобы увезти мою гостью с вокзала по ее прибытии в Лондон. С помощью книги заказов
17
Дать сатисфакцию — принять вызов на поединок.
Необычайная смесь мгновенной решимости, дальнозоркого коварства, безмерной бравады ошеломила меня на миг, но только на миг. Мне надо было решить, имею ли я нравственное право дать этому негодяю, похитившему имя у моей жены, уйти безнаказанно в обмен на представленные им средства для восстановления попранных прав Лоры. С самого начала к моему стремлению достичь этой цели примешивалось чувство мести. Я понимал, что сама цель — добиться справедливого признания моей жены в доме, где она родилась и откуда ее изгнали как самозванку, и публичное уничтожение той лжи, которая была начертана на надгробном памятнике ее матери, — эта цель была бы гораздо благороднее и возвышеннее, не отягченная налетом дурных страстей, свободная от стремления отомстить, которое примешивалось ко всем моим действиям с самого начала. И все же я не могу со всей искренностью сказать, что мои моральные убеждения были во мне достаточно сильны, чтобы решить за меня мою внутреннюю борьбу. Перевес остался за ними благодаря тому, что в этот миг я вспомнил о смерти сэра Персиваля. Каким ужасным образом сама судьба вырвала возмездие из моих слабых рук! В моем слепом неведении будущего имел ли я право считать, что этот человек останется безнаказанным, если уйдет от меня? Я размышлял об этом — может быть, с некоторой долей суеверного предчувствия, мне свойственного, может быть, с более благородным побуждением, не зависящим от этого предчувствия. Трудно было мне добровольно выпустить его из рук — выпустить теперь, когда наконец я держал его за горло, — но я заставил себя это сделать. Я решил руководствоваться только той высокой, справедливой целью, в которую я незыблемо верил, — служить делу Лоры, делу Правды.
— Я принимаю ваши условия, — сказал я, — с одной оговоркой.
— С какой? — спросил он.
— Дело касается моего письма, — ответил я. — Я требую, чтобы вы, не читая, уничтожили его в моем присутствии, как только оно будет в ваших руках.
Я не хотел оставлять в его руках доказательство моего общения с Пеской. Факт моего знакомства с профессором все равно станет ему известным, когда утром я дам его агенту адрес Пески. Но он не мог воспользоваться этим во вред моему другу на основании только собственных слов, даже если бы отважился на этот эксперимент, и я мог быть совершенно спокоен за маленького профессора.
— Я согласен на вашу оговорку, — отвечал он после минутного глубокого раздумья. — Не стоит поднимать спор из-за этого — письмо будет уничтожено, как только его доставят сюда.
С этими словами он встал со стула (на этот раз он сидел напротив меня, по другую сторону камина). Усилием воли он мгновенно сбросил с себя всю тяжесть
— Уф! — вскричал он, с наслаждением потягиваясь. — Схватка была жаркой, покуда длилась. Присаживайтесь, мистер Хартрайт. В будущем мы с вами встретимся как смертельные враги, а пока что будем любезны и приветливы друг с другом, как подобает истинным джентльменам. Разрешите мне пригласить сюда мою жену.
Он отпер двери и распахнул их.
— Элеонора! — позвал он своим густым, звучным басом.
Леди со змеиным лицом вошла в комнату.
— Мадам Фоско — мистер Хартрайт, — сказал граф, представляя нас друг другу со светской непринужденностью. — Ангел мой, — продолжал он, обращаясь к графине, — позволят ли вам ваши хлопоты с укладкой вещей оторваться на минуту, чтобы приготовить мне горячий, крепкий кофе? Мне придется закончить кое-какие дела с мистером Хартрайтом. Мне необходимо собраться с мыслями, чтобы быть на должной, достойной меня высоте!
Мадам Фоско дважды молча наклонила голову — сухо кивнула мне, смиренно кивнула мужу — и выскользнула из комнаты.
Граф подошел к письменному столу у окна, открыл его и вынул из ящика несколько стоп бумаги и связку гусиных перьев. Он рассыпал перья по столу, чтобы они были под рукой, по мере надобности, и нарезал бумагу узкими полосами, как это делают писатели-профессионалы для печатного станка.
— Я напишу замечательный документ, — сказал он, глядя на меня через плечо, — труд сочинителя хорошо мне знаком. У меня есть навык к литературным композициям. Одно из редчайших и драгоценнейших достижений человеческого разума — это умение приводить в порядок свои мысли. Огромное преимущество! Я обладаю им. А вы?
Он заходил по комнате в ожидании кофе, — он мурлыкал себе под нос какую-то мелодию и время от времени хлопал себя по лбу, как бы отметая те препятствия, которые нарушали в эту минуту стройность его мыслей. Больше всего меня удивляла его непомерная дерзость: он сделал из положения, в которое я его поставил, пьедестал для своего тщеславия и предавался любимейшему своему занятию — выставлять себя напоказ. Но, несмотря на искреннее презрение, которое я питал к этому человеку, его удивительная жизнеспособность и сила его воли произвели на меня большое впечатление.
Мадам Фоско принесла кофе. Он благодарно поцеловал ее руку и проводил до двери. Затем он налил себе чашку дымящегося кофе и поставил ее на письменный стол.
— Разрешите предложить вам кофейку, мистер Хартрайт? — сказал он перед тем, как сесть за стол.
Я отказался.
— Что? Вы думаете, я отравлю вас? — весело воскликнул он. — Англичане обладают здравым смыслом, — продолжал он, усаживаясь за стол, — но и у них есть один крупный недостаток: они осторожны, даже когда этого не требуется.
Он окунул гусиное перо в чернила, положил перед собой одну из полос бумаги, придерживая ее большим пальцем, откашлялся и начал писать. Писал он быстро и шумно, таким крупным, смелым почерком, оставляя такие широкие промежутки между строчками, что не прошло и двух минут, как полоса была заполнена, и он перебросил ее на пол через плечо. Когда перо его притупилось, оно тоже полетело на пол, и он схватил другое из числа разбросанных по столу. Полосы за полосами, десятками, сотнями, летели на пол и росли, как снежная гора, вокруг его стула. Час шел за часом — я сидел и наблюдал за ним, а он все продолжал писать. Он ни разу не приостановился, разве только чтобы отхлебнуть кофе, а когда кофе был выпит, — чтобы иногда хлопать себя по лбу. Пробил час, два, три, а полосы все еще падали вокруг него; неутомимое перо все еще скрипело по бумаге, а белоснежный бумажный хаос рос выше и выше у его ног. В четыре часа я услышал внезапный треск пера — очевидно, он цветисто подписывал свое имя.
— Браво! — крикнул он, вскакивая на ноги с легкостью юноши и улыбаясь мне в лицо победоносной, торжествующей улыбкой. — Кончено, мистер Хартрайт! — возвестил он, ударяя кулаком в свою могучую грудь. — Кончено — к моему глубокому удовлетворению и к вашему глубокому изумлению, когда вы прочитаете, что я написал. Тема иссякла, но человек — Фоско — нет! Не иссяк! Я приступаю к приведению в порядок моего отчета, к корректуре моего отчета, к прочтению моего отчета, адресованного только для вашего, лично вашего уха. Пробило четыре часа. Хорошо! Приведение в порядок, корректура, прочтение — от четырех до пяти. Краткий отдых для восстановления сил — от пяти до шести. Последние приготовления — от шести до семи. Дело с агентом и письмом — от семи до восьми. В восемь — en route, в путь! Наблюдайте за выполнением этой программы!