Женщина в море
Шрифт:
Перекатов вскочил как безумный.
— Ты что, рыжий идол? Я для тебя игрушка, что ли?
И почти отшвырнул гармошку на стол.
У Бородкина тоже зашевелились усы.
— Что ты больно взъерепенился? Пошутить с тобой нельзя?
— Я тебе за такие шутки только два зуба оставлю, чтобы сахар грызть!
— Тише на повороте! А то я из тебя грязь сделаю, чтобы ходить мягче было!
Оба стояли в боевой позе, меряя глазами друг друга.
Другие подзадоривали их.
Между соперниками стала Таня.
— Садитесь! Ну! Я вам говорю — садитесь! А то я больше никогда не приду к вам!
Кочегар больше не мог играть: он ушел в свою половину кубрика.
Таня стала прощаться.
На полуюте, прежде чем спуститься к себе в каюту, она задержалась. Ночь мерцала переливами звезд. Море притихло и, казалось, слушало безмолвную песню неба. Только «Октябрь» тревожил тишину, вспахивая темную поверхность. И странно было сознавать, что там, за этим небосклоном, скоро откроется новая страна, невиданная до сих пор. На правом крыле мостика прохаживались два человека. Это были вахтенные. Они направляли бинокли в одну сторону. Скоро и Таня заметила, что навстречу плыли две звезды: повыше — белая, пониже — зеленая. Спустя некоторое время услышала голос второго штурмана:
— Немецкий грузовик за хлебом лупит. Без России им не обойтись.
После обеда третий штурман лег в своей небольшой каюте отдохнуть. Как и все моряки, он быстро начал засыпать, но в это время раздался осторожный стук в двери. Он недовольно крикнул:
— Да, да!
Дверь открылась, и через порог перешагнул кочегар Перекатов. Он был настолько взволнован, точно на судне случилось страшное бедствие.
— Я к вам с просьбой, товарищ штурман!
— С какой?
Кочегар сорвал с головы кепку и, показывая пальцем на свою шишку, спросил:
— Видите эту мерзость?
Штурман поднялся с койки.
— Вижу. А еще что?
— Вырежьте ее к черту! Не могу больше с такой шишкой ходить!
— Почему?
Кочегар не сразу нашелся, что ответить.
— Мешает она мне работать.
— Как мешает?
— Ну, так и мешает.
Штурман Глазунов шире открыл глаза.
— Что-то у вас, товарищ Перекатов, неладно в голове. Сегодня случайно вас никто не огрел по затылку?
Кочегар взмолился:
— Будет вам шутить, Иннокентий Григорьевич. Я серьезно прошу: уважьте мою просьбу.
— К доктору обратитесь, когда приедем в порт. А я не хирург.
— Да я прошу вас не в печенках операцию сделать, а всего только шишку отрезать. Тут ведь и без хирурга можно обойтись.
Штурман был неумолим.
Кочегар, уходя, хлопнул дверью.
Разыскал плотника Артамона Хилкова, пошел с ним в каюту.
— Хочешь получить бутылку коньяку? Или еще что на твой выбор?
Плотник недоверчиво спросил:
— Это за что же такая милость?
— Мало одной — две поставлю, в первом же порту поставлю.
— Да за что?
— За пять минут работы.
— Говори.
Кочегар, указывая рукой на лоб, взволнованно сказал:
— Будь, Артамоша, другом: вырежь мне этот проклятый нарост.
Плотник покачал головой.
— Дело тут серьезное. Без привычки, пожалуй, не справиться мне.
— Чепуха! Ты мастер! Рука у тебя верная. Шкафы можешь делать. А с шишкой справиться, — это все равно что сучок с доски стругнуть.
Хилков ухмыльнулся от похвалы.
— А в случае чего в ответе не буду?
— Да я скорее сдохну, чем подвести кого.
— Говоришь — две бутылки можешь поставить?
— Факт! Мое слово крепче олова: то гнется, а мое слово никогда. Это тебе известно.
— Ладно.
Принесли кипятку, положили в него только что наточенную бритву. Приготовили чистых тряпок. Плотник, готовясь к операции, засучил рукава, вымыл руки. Кочегар, ложась на койку, попросил:
— Как будешь резать, ты кожу немного засвежуй. А то нельзя будет рану зашить.
— Не беспокойся, дружок. Разделаю тебя за милую душу. Любой профессор позавидует.
Когда острие бритвы коснулось живого мяса, Перекатов оскалил крепко стиснутые зубы. Тело его покрылось холодной испариной, а по бледному лицу заструились тонкие ручейки крови, попадая и в глазные впадины. Он зажмурился. Операция длилась долго. Казалось, холодное лезвие стали разрушило лобную кость, добралось до мозга. Нестерпимая боль простреливала нервы. Ощущалась тошнота до судороги в желудке, точно он наглотался отравы. Кочегар крепился и лежал не двигаясь, безмолвный как дерево. Подбадривал себя мыслью: теперь никто не посмеет над ним смеяться, и при встрече с женщинами ему уже не будет надобности надвигать на глаза кепку, чтобы скрыть противный нарост.
Плотник, заканчивая операцию, ухватился за подрезанную вокруг шишку и дернул ее с такой силой, что голова кочегара взметнулась вверх.
Перекатов вскочил и закачался, как пьяный.
— Готово, дружок! — сказал плотник. — Главное я сделал. А заштопать рану — это и штурманишка может.
На следующий день «Октябрь» бросил якорь в немецком порту. По заявлению старшего механика нужно было кое-что купить для машинного отделения. Пришлось задержаться на сутки.
Часть экипажа была отпущена на берег.
Капитан Абрикосов, встретив в кают-компании Таню, спросил:
— А вы почему не погуляете?
— Спасибо, капитан. Если можно, я с удовольствием посмотрю, как немцы живут.
— А деньги у вас есть?
— Не успела еще заработать.
— Ну, это дело поправимо.
Капитан обратился к первому помощнику, заведовавшему кассой и судовой отчетностью:
— Анатолий Гаврилович, выдайте Тане авансом месячное жалованье.
Буфетчицу сопровождали двое: Гинс и Бородкин. Прежде всего поразило ее огромнейшее количество кораблей, находившихся в гавани. Тут были суда со всех частей света. Одни из них набивали свои объемистые трюмы немецким товаром, другие разгружались. Голоса разноплеменных людей тонули в лязге железа, в грохоте подкатывающихся поездов и ломовых подвод, в завываниях сирен и гудков. Не было отбоя от нищих. Эта изголодавшаяся голытьба, состоявшая из мужчин и женщин, пожилых и подростков, назойливо лезла на каждый корабль, приставала к матросам, выпрашивая хлеба или денег. Гинс пояснил Тане: