Женщина в зеркале
Шрифт:
Если когда-то ей казалось, что их общение выльется в долгое молчание, то теперь она открывала обратное: впервые человек так живо интересовался ею, просил рассказать о себе, о том, каким ей предстает мир. И молчаливая девушка становилась разговорчивой, даже словоохотливой. Рядом с Брендором Анна чувствовала себя если и не умной, то, по крайней мере, более интересной. Они встречались каждый день, чтобы поговорить втроем, и третьей была липа, под сенью которой они сидели. Для Анны было немыслимо делиться сокровенным, не растворяясь в природе. Хоть она и любила свой домик в обители бегинок, но в четырех стенах сникала. Для размышлений ей были необходимы объятие свежего воздуха, земля под ногами и травинка в ладонях, небосклон, где отражались ее мысли, купание
— Брендор, я не могу принять иерархию.
— Однако ты так легко подчиняешься.
— Я говорю вам не о людской иерархии, а о той, что разделяет людей и животных. Мы считаем себя выше их.
— Мы и есть выше их.
— В чем? Животные поедают друг друга, но они не развязывают войн. У них бывают поединки, но они не пытают друг друга. Животные чтят леса, а не уничтожают их, чтобы возводить там города и прокладывать мостовые. Они не коптят небо, а скромно держатся своего места.
— Ты их идеализируешь. Например, они крадут друг у друга.
— Пусть будет так. Только запасы в норе или яблоко принадлежат им постольку, поскольку они ими пользуются. Ты когда-нибудь видел, чтобы у птицы было несколько гнезд? Или чтобы сытая лисица стерегла кости, которые есть она не будет? Среди животных нет богатых, никто из них не накапливает лишнее добро, состояние, которым они не пользуются.
— Что ты хочешь сказать?
— Что единственное, что оправдывает собственность, — это удовлетворение потребностей. Все, чем ты не пользуешься, надо отдать. Впрочем, даже не отдать, а вернуть.
— Как это?
— Помощь бедным не является добродетелью, она возмещает незаконное присвоение.
— А ты знаешь о том, что ты повторяешь слова Ангельского доктора, святого Фомы Аквинского?
— Да ну? — пробормотала она, прищурив глаза. — Должно быть, он тоже следовал заповедям животных.
Брендор продвигался маленькими шажками, никогда не настаивая, иначе кроткая Анна могла воспротивиться. Он поставил своей целью придать религиозный смысл вдохновению Анны, но не открывал ей этого, поскольку девушка по-прежнему упорно не доверяла клиру. По ее мнению, Церковь, какой она ее знала, служила группе людей, а не Богу. Она обличала священников и епископов за жажду власти:
— Брендор, посмотри, какие они жирные! Они украшают свои тела шелком, а пальцы драгоценностями; живут во дворцах, у них на побегушках армия слуг. За исключением нескольких португальских, французских или испанских купцов, никто больше в Брюгге не живет в такой роскоши.
— Я монах, однако.
— Нищенствующий монах, Брендор, противоположность им. Вот за это я тебя и люблю. Как бы то ни было, ты правильно сделал, что избрал эту стезю, на другой тебя бы не потерпели.
Возразить — не значит убедить. Брендор редко затевал полемику. Он рассчитывал, что впереди у них еще много времени, однако давление со стороны архидиакона с каждой неделей нарастало. Прелат вовсе не был похож на ту карикатуру, которую, в общих чертах, рисовала Анна с его коллег. Он был сухощав, умерщвлял плоть свою неумеренным аскетизмом; он чуждался и пышности, и благодушия. По поводу его внешности имелось два мнения: одни говорили, что он страдает какой-то болезнью внутренних органов, которая не дает его телу услады от пищи; другие утверждали, что он занимается умерщвлением плоти. Вероятнее всего, правда заключалась в сочетании того и другого… Не отличаясь крепким здоровьем, этот священнослужитель добровольно добавлял боль к тем недугам, которыми страдал. Весь день он ходил в окровавленной власянице, и, помимо этой рубашки из конского волоса, которая раздражала кожу, он еще надевал на два часа вериги, а время от времени также подсыпал острые камешки в башмаки. Его влекло все, что отягощало повседневное существование: спал прямо на полу и запрещал отапливать свою резиденцию, за исключением тех дней, когда резко холодало. Турнэйский епископ назначил этого сурового человека архидиаконом потому, что тот боролся с бичом времени — эпидемией лютеранства. После того как идея Реформы распространилась, протестанты, клеймя позором Рим и его представителей, привлекали к себе внимание народа, изобличая разложившийся клир, чревоугодничающих, распутных или алчных священников. Новый архидиакон Брюгге, затворник по природе своей, по причине болезни и ввиду исполняемых им духовных обязанностей, не имел никаких видимых недостатков, что само по себе оказалось для города определяющим в обеспечении порядка.
— Сын мой, я скоро начну думать, что вы просто прячете от меня эту чудесную деву с чистым сердцем. Она не оправдывает ваших ожиданий?
Прелат смотрел на Брендора своими желтушными глазами, в которых время от времени проступало физическое страдание.
— Совсем наоборот! — энергично воскликнул Брендор.
— Тогда перестаньте ее скрывать.
— Монсеньор, она пока еще подобна необработанному алмазу. Так сказать, просто камешку. Мне необходимо ее обработать, отшлифовать, прежде чем ее представлять.
— Вы считаете меня таким неотесанным, сын мой, или таким плохим знатоком человеческих душ?
— Разумеется, монсеньор, я имел в виду не вас, а свидетелей вашей встречи, всех тех, у которых, после вас, возникнет желание получше узнать ее. Они не должны испытать разочарования. Дева из Брюгге должна быть достойной того ожидания, которое с ней связывают. Мне не хотелось бы, чтобы вы, монсеньор, упустили такую возможность — счастливую возможность для Брюгге и для усиления влияния вашего архидиаконства.
На лице наместника епископа выражались, дополняя друг друга, два чувства: надменность правителя и беспокойство из-за возможной неудачи. Прелат прочистил горло, почесал свою шершавую щеку, а потом вздохнул, что означало согласие. Уходя от него, Брендор, радуясь тому, что удалось добиться отсрочки, не мог не думать о том, что архидиакон прав, говоря о своих подозрениях в том, что он, Брендор, приберег девушку для себя. У монаха было такое чувство, словно он присутствует при редком и неоценимом событии: появлении новой святой. Как Анна часами наблюдала, как растет нарцисс, так и Брендор теперь не считался со временем, наблюдая, как Анна становится все более зрелой. Наконец-то она стала высказываться обо всем, что чувствовала, хотя ее слова еще не соответствовали тому, что было привычно слышать в ту пору.
В этот день, когда он встретился с Анной под липой, ее лицо было таким ясным, таким светящимся, что сразу хотелось отыскать в небе тот луч солнца, которому удалось пробиться сквозь тучи. Установив, что небосклон затянут слоями тусклой пелены, Брендор предположил, что лицо девушки освещается изнутри силой ее мыслей.
Анна не шелохнулась, когда он присел рядом с ней, однако по тому, как едва заметно встрепенулись ее ресницы, он понял, что она заметила его присутствие.
Брендор не двигался, стараясь через восприятие осознать, что происходит. Было очевидно, что Анна улавливала из воздуха или земли что-то первозданное, что она подпитывала себя чем-то, а вот чем — это ускользало от монаха.
Находясь совсем рядом с ней, он заметил, что дышала она не так, как обычно: дыхание было медленным, редким и глубоким. Сколько времени просидели они так? Нищенствующему монаху Брендору, в отличие от других людей, незачем считать время. Что касается Анны…
Внезапно, потянувшись, она вышла из медитации.
— Расскажи мне, — потребовал Брендор.
Еще не придя в себя, она изумленно улыбнулась:
— Есть во вселенной невидимый возлюбленный, тот, которому я всем обязана и которого я никогда как следует не смогу отблагодарить. Этот возлюбленный повсюду и нигде. В нем сила рассвета, нежность вечера и покой ночи. Он — то же самое, что весна, облекающая землю цветом, что зима, стерегущая ее. В нем безграничная сила, более могущественная, чем самая могущественная у нас.