Женщины для вдохновенья (новеллы)
Шрифт:
Нарком культуры Луначарский отзывался в своем программном докладе о Булгакове так: «Ему нравятся сомнительные остроты, которыми обмениваются собутыльники, атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля…»
Обрушились на Булгакова не только официальные критики, которым это, так сказать, по должности было положено, но и свои — как бы братья-писатели. Вернее, поэты.
Александр Безыменский провозглашал, что его брат Бенедикт был убит в «Лукьяновской тюрьме в Киеве, в 1918 году, при владычестве гетмана Скоропадского, немцев и… Алексеев Турбиных… Булгаков чем был, тем и останется: новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной струей
Ретивее всех распинался Маяковский. Он даже написал стихотворение «Лицо классового врага. Буржуй-Нуво», где не преминул куснуть Булгакова:
…На ложу в окно театральных касс тыкая ногтем лаковым, он дает социальный заказ на «Дни Турбиных» — Булгаковых.«Он» — это новый буржуа.
В 1929 году вышла пьеса Маяковского «Клоп». Одно из действующих лиц, Зоя Березкина, произносит слово «буза». И далее идет реплика профессора: «Товарищ Березкина, вы стали жить воспоминаниями и заговорили непонятным языком. Сплошной словарь умерших слов. Что такое „буза“? (Ищет в словаре.) Буза… Буза… Бюрократизм, богоискательство, бублики, богема, Булгаков…» Вот в какой ряд автор ставит имя писателя! Маяковский таким образом предсказывал писательскую смерть и забвение Булгакова.
Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно.
«Не уны… — писал Михаил Афанасьевич шутливую записочку жене. — Я бу боро…» Гордо защищался, как мог: сфотографировался с моноклем в глазу и дарил это фото друзьям и знакомым.
Флаг был прибит гвоздями к мачте. Но это не помогло.
«Дни Турбиных», «Бег» (уж конечно, как апология эмигрантства), «Зойкина квартира» (апология мещанства), «Багровый остров» (тоже апология чего-то там) были в конце концов сняты с репертуара, попали под запрет. Булгакова перестали печатать. Его никуда не брали на работу, не только репортером, но даже типографским рабочим. Во МХАТе Булгакову в работе тоже отказали. Он стал «персоной нон грата» в жизни России. И в писательской, и в политической. Это называлось — гражданская смерть.
Люба пыталась устроиться на работу в издательство — не взяли. Из-за происхождения.
То было настолько тяжелое время в жизни Михаила Афанасьевича, что… вот эти слова написаны будут потом в «Мастере и Маргарите» воистину «со знанием дела»: «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его».
Неудивительно, что в письме Сталину, в котором Булгаков требовал справедливости, он заявлял почти ультимативно: «Дайте писателю возможность писать. Объявив ему гражданскую смерть, вы толкаете его на самую крайнюю меру».
Точнее, письмо это было адресовано «правительству СССР». Булгаков подчеркивал, что получает — «несмотря на свои великие усилия стать бесстрастно над красными и белыми — аттестат белогвардейца-врага, а получив его, как всякий понимает, может считать себя конченым человеком в СССР». Писатель просил,
Писатель предлагал и другой вариант своей судьбы: «Если же и то, что я написал, неубедительно и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера… Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный Театр — в лучшую школу, возглавляемую мастерами К.С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко».
И вот однажды…
Булгаков лег после обеда отдыхать, но тут же раздался телефонный звонок, и Люба его подозвала, сказав, что спрашивают из ЦК.
Михаил Афанасьевич решил, что это розыгрыш («друзья» не стеснялись с ним такое проделывать), раздраженно взялся за трубку и услышал:
— Михаил Афанасьевич Булгаков?
— Да, да.
— Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.
— Что? Сталин? Сталин?
Михаил Афанасьевич так громко и нервно крикнул: «Любаша!», что Люба опрометью бросилась к телефону (у них были отводные от аппарата наушники).
И тут же они услышали знакомый всем голос:
— Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков. Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами…
Сталин сказал, что Булгаков может устроиться во МХАТ (и на другой день его приняли туда на работу ассистентом-режиссером). А если он и в самом деле хочет уехать за границу… Но Булгаков благоразумно отказался.
Бог весть, что подействовало на «Правительство СССР». Может быть, то, что Сталину очень нравились «Дни Турбиных». Может быть, подействовала зловещая статистика, о которой невольно напомнил Булгаков своей «крайней мерой»: в 1925 году покончил с собой Сергей Есенин; в 1926-м — писатель Андрей Соболь; в апреле 1930-го, когда обращение Булгакова уже попало к Сталину, застрелился Маяковский. Право, неудобно было бы, если бы еще и Михаил Булгаков пополнил этот мартиролог…
А в феврале 1932 года в письме своему другу, философу и литературоведу П.С. Попову, писавшемся целый месяц, с 25 января по 24 февраля 1932 года, Булгаков сообщал: «15-го января днем мне позвонили из Театра и сообщили, что „Дни Турбиных“ срочно возобновляются. Мне неприятно признаться: сообщение меня раздавило. Мне стало физически нехорошо. Хлынула радость, но сейчас же и моя тоска. Сердце, сердце!
Предшествовал телефону в то утро воистину колдовской знак. У нас новая домработница, девица лет 20-ти, похожая на глобус… 15-го около полудня девица вошла в мою комнату и, без какой бы то ни было связи с предыдущим или последующим, изрекла твердо и пророчески:
— Трубная пьеса ваша пойдеть. Заработаете тыщу.
И скрылась из дому. А через несколько минут — телефон.
С уверенностью можно сказать, что из Театра не звонили девице, да и телефонов в кухнях нет. Что же это такое? Полагаю — волшебное происшествие… Ну, а все-таки, Павел Сергеевич, что же это значит? Я-то знаю? Я знаю: в половине января 1932 года, в силу причин, которые мне неизвестны и в рассмотрение коих я входить не могу, Правительство СССР отдало во МХАТ замечательное распоряжение: пьесу „Дни Турбиных“ возобновить. Для автора этой пьесы это значит, что ему — автору — возвращена часть его жизни. Вот и все».