Женщины его жизни
Шрифт:
– Мне страшно, Фил. Мне кажется, мы совершаем нечто ужасное.
– Нет ничего ужасного, когда двое любят друг друга, – он неуклюже пытался ее успокоить.
Он уже знал женщин, но все это были наивные и бесхитростные американские девушки, их поведение и реакцию всегда можно было более или менее точно предсказать заранее. Ни одна из них не была такой загадочной и волнующей, как Аннализа.
Свой первый опыт Филип приобрел с однокурсницей в университете, такой же неискушенной и напуганной, как он сам. Приключение, вызванное спонтанным чувственным порывом, вышло кратким, беспорядочным и болезненным. Ни
И вот он снова держит в объятиях восемнадцатилетнюю девушку, но теперь он уже не подросток, а тридцатидвухлетний майор, весь захваченный чувством бесконечной нежности, какой-то изнуряющей истомой.
Аннализа, не сопротивляясь, позволила освободить себя от одежды, она выступала из покровов, как бабочка выходит из куколки, чтобы предстать перед глазами мужчины во всей своей прелести. Будучи существом естественным по натуре, она и не пыталась прикрыться, словно выставляя напоказ свою ослепительную наготу.
Ей вспомнились слова, произнесенные Анниной несколько лет назад, когда однажды верная экономка помогала ей принять ванну. Принцесса Изгро заглянула в дверь в тот самый момент, когда Аннализа поднималась из ванны с теплой водой, источающей аромат лаванды.
– Взгляните, принцесса, как прекрасна наша девочка, – восхищенно заметила Аннина. – Прямо как нарисованная.
Принцесса посмотрела на нее с восхищением и гордостью.
– За этой безупречной внешностью, – объяснила она служанке, – стоят поколения сицилийских аристократок, веками славившихся своей красотой и утонченной элегантностью.
Аннина не поняла ни слова, но кивнула с чистой радостью, свойственной простым душам, питающим трепетное уважение к непостижимому.
Аннализа тогда не придала этим словам никакого значения: она была необыкновенно хороша собой и сознавала свою красоту, поэтому собственная внешность ее мало волновала. Физические особенности становятся проблемой, когда человек некрасив и страдает от этого. Но теперь, когда Филип жадно разглядывал ее при свете луны, Аннализа не могла не возгордиться.
Когда же сам Филип стал снимать брюки, она отвернулась, спрятав лицо в подушку. Филип заметил ее пугливое движение и ласково спросил:
– Ты никогда не видела мужчины?
– Нет, – едва слышно призналась Аннализа.
Он склонился над ней, сжал ее лицо ладонями и нежно поцеловал лоб, глаза, губы.
– Это совершенно не важно, – сказал он, вытягиваясь на постели рядом с ней.
– Я знаю, как сложены Юпитер, Аполлон, Геркулес, я их видела на картинах в нашем доме. Но ты живой. Я ничего не знаю о настоящих мужчинах.
Это было не совсем так, кое-что она знала по рассказам своей кузины, принцессы Изабеллы Флорио, согрешившей в ее же возрасте с учителем верховой езды, флорентийцем, которому разоблачение грозило смертью.
Со слов кузины Аннализа пыталась разгадать для себя волнующую тайну секса, но сумела понять лишь одно: речь идет о неистовом кипении крови, о грубом сладострастии чувств, о греховном слиянии тел, за которым следует стремление к покаянию и искуплению. Образ мужчины, подавляющего женщину своей мужской силой, был ей навеян некоторыми страницами «Золотого осла» Апулея, которого она тайком прочитала в отцовской библиотеке. Мысль об учителе верховой езды с континента,
Это была сладкая пытка, которой она не в силах была сопротивляться, жестокая лихорадка, сотрясавшая ее тело и заливавшая лицо краской стыда. Она отдавалась неизведанному томительному ощущению, зарывшись головой в подушку, пока сон не спасал ее от греховных действий, но не от мыслей. На следующий день она бежала в церковь молиться и просить Христа о прощении: ведь ее помыслы были смертным грехом.
Желание согрешить и потребность в покаянии доводили ее до головокружения, становились всепоглощающей страстью. Вот и теперь, лежа рядом с незнакомцем, ласкавшим ее с такой томительной нежностью, она трепетала на грани возбуждения и ужаса, впервые в жизни ей пришло в голову, что безудержная притягательность совокупления, пожалуй, в значительной степени обусловлена тем, что оно сопряжено с преодолением стольких запретов.
В последние секунды лихорадочного ожидания она чувствовала, как безвозвратно уходит целая пора ее жизни, как сгорают за плечами мосты, связывающие ее с юностью. Решающий момент наступил.
Глаза ее были закрыты, когда мужчина накрыл ее своим телом, она не оказала сопротивления. Их дыхание смешалось, слова перешли в невнятный шепот и стоны, Аннализа позволила полноводному потоку, о котором столько грезила, проникнуть в себя.
Она инстинктивно следовала за Филипом в его движениях, однако ее собственный пыл уже угас, она ждала, когда же разрядится его напряжение, совершив в ее теле желанное и так долго предвкушаемое чудо. Но фейерверк не состоялся, ее сознание не вспыхнуло и не рассыпалось мириадами ярких звезд, напряжение не нашло выхода, оно разбилось, раскрошилось, как старый глиняный горшок. Желание исчезло, остался стыд и невыносимое чувство неловкости.
Филип оказался неуклюжим, стеснявшим ее незнакомцем, он больше не горел пламенем и не находил слов, он был озадачен и явно пребывал в сомнении.
– Ты так себе представляла «первый раз»? – он был смущен и чувствовал, что говорит не те слова, да еще в самый неподходящий момент.
– Не знаю, – Аннализа была разочарована своим первым, слишком поспешным сексуальным опытом и отказывалась верить в непоправимость конечного результата. Она была холодна, в ясном сознании и хотела бы сейчас оказаться как можно дальше от него, но вместо этого была вынуждена переживать похмелье, нелепый разговор, к которому совершенно не была готова и не могла даже вообразить, что он возможен. – А ты? – спросила она в надежде, что он поможет ей выбраться из дурацкого положения.
– Ты изумительна.
– Значит, вот как вы, американцы, разговариваете с женщинами… после? – Она была сумрачной и грозной, как угли, тлеющие под слоем пепла.
– Ты сердишься? – Он попытался обнять ее, справедливо полагая, что после всего случившегося ее отношение более чем оправданно. Филип тоже в глубине души был озадачен, хотя и по другим причинам. Он овладел самой волнующей женщиной, какую когда-либо мог возжелать мужчина. Но его смущало одно обстоятельство: его проникновение, которому она инстинктивно содействовала, не вызвало ни разрыва, ни кровотечения. Ничего.