Женская тетрадь

Москвина Татьяна Владимировна

Интересно, на сколько миллионов.

Уж не на восемнадцать ли?

Если да, то изящный по своей изощренной насмешливости замысел Провидения понятен.

Тут – не хватает восемнадцати миллионов. А там – лишнего ровно на восемнадцать миллионов.

Миллионы, миллионы тихих, непьющих, работящих китайцев, для которых женщина – это не мусор, а приз за доблесть, награда, свет, желанная цель, венец трудов! Просто даже по закону сообщающихся сосудов этот полуполный сосуд не может не перелиться в соседний полупустой…

Неужели есть на свете такие глаза – пусть узкие, плевать! – в которых наша баба, не модель, не красотка, но обыкновенная, добродушная, работящая, милая, надежная

баба, которая может родить нормальных здоровых детей, может вести хозяйство, – представляет из себя, наконец-то, полновесную, настоящую ценность? Боже! Эти глаза обязаны срочно материализоваться на русском свете!

Так что, девочки, учим срочно китайский. Не для того, чтоб на нем разговаривать – это лишнее. Китайчики сами выучат русский и, поселившись на наших просторах, мигом обрусеют. Кстати, они, конечно, должны принять православие, а по этической части это народ довольно высокого сорта, правда догматики. Тут уж ничего не поделаешь. Ну, ничего. Притерпимся… А китайский надо выучить, дабы разговаривать со своим милым по душам – для радости и веселья.

Я хоть и буду в стороне от этого процесса – мыши, я стратег! – но на всякий случай уже прикупила биографию Конфуция и Мао Цзэдуна.

Не помешает.

2008

АВТОПОРТРЕТ

Недоношенная

Начало моей жизни было самое ужасное. Беременность двадцатидвухлетней мамы Киры протекала непросто – она часто падала, причем на живот. Вообще жизнерадостная выпускница Ленинградского военно-механического, блиставшая в знаменитой самодеятельной драме «Военмеха», только что вышедшая замуж за такого же простофилю, о семейном быте, рождении и воспитании детей подозревала смутно. Вечером, перед ночью моего рождения, мама играла с приятелями в преферанс – надеюсь, хоть это-то прошло у нее удачно.

Мама играла неплохо, знала варианты – «сочинку», «ленинградку». Итак, мое рождение было запланировано на обстоятельный, солидный и праздничный январь – а случилось в невротическом, революционном, «достоевском» ноябре.

Я родилась второго ноября, около часа ночи, даже не семимесячной, а шести месяцев двух недель, в клинике Отто на Васильевском и весила один килограмм семьсот граммов. Сразу же после родов меня отправили в барокамеру – специальный инкубатор для недоношенных. Этим благородным делом заправляла легендарная женщина, которая, как говорили, «выращивала с девятисот граммов» – и приводили в пример артиста БДТ Михаила Данилова, как именно такого вот, выращенного из ничего.

Действительно, Данилов был убедительным аргументом в пользу цивилизации супротив Тарпейской скалы. Он был круглолицый, умный, вроде бы крепенький, талантливый, острый – но при этом глубоко печальный внутри и словно бы снедаемый тайными болями и недоумениями.

Проходит ли бесследно для крошечных существ эта самая барокамера? – размышляла я впоследствии. Там, конечно, тепло и кормят регулярно, однако нет никакого спасительного материнского живота – одиночество, тишина! И в этом одиночестве, затаившись, существо напрягает все жилочки организма, чтоб выжить.

Я часто вспоминала свой инкубатор потом, когда приходилось скрываться, таиться и вылеживать себя после житейских передряг. В мир не попасть, мир безнадежно далек, источники любви не иссякли, но тоже безнадежно далеко. Вот и лежишь, почти не шевелясь, лишь изредка читая давно знакомую книжку – самого питательного свойства, вроде Чехова или Шварца – и слушаешь глубины себя: набирает ли там силу светлый сок жизни или пусто, тихо, темно…

В

моем рождении что-то изначально пошло «не так». Какая-то нота неудачи, несчастья, недо… зазвучала над колыбелью. Всё было задумано славно, красиво, на широкую ногу, громкозвучно, победно – и как будто сразу же споткнулось об мир. Да, трубач удержал падающую трубу, дирижер поймал, накреняясь всем корпусом, руководящую палочку, скрипка взвизгнула, но вывернулась из кикса, и хор, путаясь в партитуре, но грянул песню под постепенно обретающий себя оркестр. Однако вместо победного марша явно вышло что-то другое.

В барокамере я пролежала почти месяц. Выглядела неважно. Папа, увидев меня, огорчился и сказал – ой, какая лягушечка, чем злостно обидел маму. Папа же обижать маму совсем не хотел, а искренне испугался за порожденную плоть.

Родилась в больнице дочка,Чистый вес – кило семьсот…Попадет ли в коммунизмЭтот хрупкий организм?

Это всё, что я запомнила из папиного стиха, а он любил сочинять «на случай», но главная шутка осталась в семейных преданиях навечно.

В коммунизм этот хрупкий организм не попал, как выяснилось.

Организм был этапирован в дом № 70 по Семнадцатой линии Васильевского острова, где в квартире № 29, в единственной, но большой комнате, вместе с маминой мамой, бабушкой Антониной, проживала молодая семья выпускников Военмеха – Киралина Идельевна Москвина и Владимир Евгеньевич Москвин.

И тут вступила мощным соло бабушка Антонина.

Почетный чекист.

Кавалер ордена Красной Звезды.

Чей сын Юрий Кузнецов отбывал срок в лагере (за воровство) – эхо войны, пожиравшей сотнями тысяч нестойкие мальчиковые души. Злосчастный дядя Юра – я увидела его только в семидесятых, носатого и грустного туберкулезника такой застенчивости, что и вообразить было невозможно, будто это тертый лагерный калач, опытный зек.

Бабушка бросилась на мое спасение с такой свирепой мощью, что подступившие к тощему тельцу сладострастно осклабившиеся демоны, которым поручили затушить искру, потенциально опасную для тьмы, – бежали в испуге. Я вообще не представляю себе сущности, посюсторонней или потусторонней, которая не шуганулась бы от моей Антонины Михайловны. Это в полном смысле слова была та самая «чертова бабушка», с которой поопасился бы связываться сам Вельзевул.

О бабушка! Мое перо, как любил восклицать Гоголь, слабо для твоего описания! Дайте мне другое перо!

Бабушка происходила из толщи народной. Это не пустые слова. Я эту толщу чувствую в своей крови как главную опору. В этой толщи шевелятся и подают мне приветственные знаки братья Кузнецовы – держатели портновской лавочки, забившие до смерти одного из братьев, Михаила, отца бабушки; там хлопочет Татьяна Ивановна, мать бабушки и ее сестра Серафима; там Вышний Волочек, фабрика господина Рябушинского, Гражданская война, Ленинград, чемодан бубликов, с которым Антонина приехала в город Петра и Ленина, ткацкая фабрика, развеселые дедушки и дядюшки с баянами, горькие пьяницы, игроки, один повесился, Шурка; там фигурирует Институт красной профессуры и комсомольская путевка, по которой девчонка с фабрики отправилась служить в НКВД, там смутные дикие рассказы о плодах братоубийственной войны – которая была еще и неслыханным изнасилованием русских женщин – плоды эти зарывали ночью в огородах, да что и говорить – там стоит адский стон оставленной Богом земли. И гудит страшная сила выживания этой земли. Я из тех, кто выжил и понимает, какова оказалась на Руси цена этого элементарного выживания.