Женский чеченский дневник

Ахмедова Марина

– Мы лично все смертники, – сказал он на пресс-конференции, проведенной в подвале больницы пятнадцатого июля. Наташа смотрела ее по телевизору у себя в общаге. Она грызла семечки и до появления на экране картинки – женщины с грудными детьми выходят из больницы – не знала, что сорвется с дивана и за какую-то пару дней успеет получить контузию, станет добровольной заложницей и подвесит свое будущее на крючке вопросительного знака.

– Для нас лично нет разницы, когда умереть, нам главное – умереть с честью, – добавил Басаев.

Будучи Богом, он расписался на больничной стене – без этого пресс-конференция могла бы не состояться. Москва вовсе не горела желанием выпускать его на экраны, с которых он стал бы, едва разжимая губы и растягивая

слова, рассказывать о независимости и прекращении войны людям, только что пережившим перестройку и желающим одного – вернуться с работы домой, переобуться в тапочки, вынуть из пластикового пакета бутылку пива и сухарики со вкусом семги и спокойно усесться перед телевизором. И не надо подсовывать им вместо американского блокбастера реального боевика, спрятавшего лысину под панамой. Человека, который, несмотря на ленивую растянутость и монотонность своих слов, прекрасно справлялся с самому себе отведенной ролью. Наташа еще с первого дня их знакомства почувствовала – Басаеву хотелось славы больше, чем другим.

Москва ему отказала. Он поставил к стенке пятерых заложников. Наташа была на месте расстрела, стояла у стены, на которой Басаев растянутым невыразительным почерком написал слово «смерть». Москва на все согласилась.

«У него эйфория», – подумала она, снова вернувшись в ординаторскую и глядя на него, сидящего на столе. Не снимая с лица маску спокойствия, не дергая мускулами, он контролировал все, но у него была эйфория, которая, впрочем, помогала ему совершенствовать свой почерк на глазах у всей страны.

– На-та-ша, – зовет ее Басаев. – Тут Кашпировский приходил, хотел меня загипнотизировать. Обещал остаться и убежал... Я его спросил: «Ну что, Анатолий Михайлович, не получается?» Он расстроился, – Басаев подмигивает Асланбеку Большому, усмехается – по всему видно, ему приятно, что человек, усыплявший с экранов всю страну, не смог справиться с ним одним – Шамилем Басаевым.

«Впрочем, – подумала Наташа, – теперь он сам занял его место – выступает перед миллионной аудиторией».

Она вспомнила, как соседки срывались со скамеек во дворе и, рассыпая семечки, бежали домой к началу сеанса Кашпировского. Как тот одним приказом «Спать!» усыпляет всю страну – люди, сидя на диванах перед телевизорами, даже начинают похрапывать, и снятся им прекрасные сны про светлое будущее, снится пиво, сухарики с разными вкусами и поездки в Турцию, а с экранов за их сном, не мигая, наблюдает Кашпировский. Но тут появляется Басаев – и это не страшный сон, это, вообще, не сон. Он не кричит, не отдает приказов, но его растянутые во времени слова заставляются страну проснуться. Страна вздрагивает, подтягивает треники, и видит бородатого человека в камуфляжной одежде, в панаме и с автоматом. Человек говорит о свободе и независимости, но страна его не узнает. А проснувшись окончательно, она выполняет все его требования – ближе к полудню к буденновской больнице подъезжают семь автобусов и один рефрижератор для трупов боевиков, которых Басаев собирается увезти с собой на родину.

Басаев со списком в руках вышел из ординаторской и присел на сложенные матрасы. Он лично распределял боевиков и заложников по автобусам так, чтобы каждому боевику досталось по заложнику. Кроме журналистов, с ними ехали депутаты Госдумы, правозащитники, мэр Буденновска и около ста мужчин, захваченных в первый день теракта. Последние согласились сопровождать боевиков для того, чтобы тем не пришлось набирать пассажиров среди женщин и детей.

Сначала они не хотели. Конечно, они не хотели – им уже хватило нескольких дней плена. Добровольцев не хватало, а Басаев, сидя на матрасах, заявлял, что заставлять никого не будет. Лучше останется здесь и здесь примет бой.

– Ладно, дяденьки, я и мои друзья – мы поедем с вами, – сказал пятнадцатилетний мальчишка, недавно пивший кока-колу с товарищами.

Нечаянно он повысил интонацию в конце предложения, как будто хотел продолжить, добавить еще чтото. Он вовремя остановился.

Но всем было понятно, что он хотел сказать – мы поедем с вами, только уезжайте. Уезжайте из больницы и из города и увозите с собой свою войну.

– Я поеду.

– И я.

– И я...

Мужчины решились ехать. Решились отказаться от, может быть, единственного шанса на спасение, который уже помаячил перед ними из-за угла. Они его заметили и успели разглядеть в нем свою собственную семью, которая ждет их возвращения домой и в которой тоже есть дети.

Все знали, на выезде их ждет штурм. Об этом на своем переговаривались боевики, шептались депутаты и добровольные заложники. У Наташи болела голова, мысли были тяжелыми, ворочались медленно. Скорее всего штурмовать будет спецназ с земли, и вертолеты – с воздуха. Так думали все. Когда журналисты собирались в больницу, кто-то из сотрудников спецназа посоветовал им в случае штурма автобусов бросаться на пол при звуке первого выстрела. Тогда есть шансы уцелеть – примерно семьдесят процентов.

К Басаеву приблизился один из операторов. Он решил остаться – нужно было срочно сдавать отснятый материал. Басаев не возражал. Он вычеркнул из списка его и еще одного журналиста, который, попав в больницу, потерял сознание.

– Слабый, – сказал про него Басаев.

Наташа тоже чувствовала себя плохо. Она не знала, что спасало ее саму от обморока – сильная головная боль или то, что она смотрела на все это через объектив фотоаппарата. Толстое стекло становилось барьером между ней и происходящим, создавая иллюзию отдаленности и не позволяя сойти с ума. Картинку можно было приблизить или отодвинуть, но в любом случае начинало казаться, что все это – не взаправду. Что ты – всего лишь зритель действия, которое разворачивается не перед тобой, не в реальном времени, а заперто в корпусе твоего фотоаппарата, как в телевизоре. Грустное кино, но между ним и тобой – экран. Жаль его героев, но они – всего лишь актеры. Они – актеры, ты – зритель. По-другому быть не может – слишком нереально. Объектив спасал. Объектив позволял сохранить остатки нервной системы.

Басаев вопросительно посмотрел на Наташу. Она не была единственной женщиной, согласившейся на поездку. Когда добровольцы-мужчины закончились и одному боевику не хватило щита, ехать вызвалась медсестра.

Наташа едва заметно покачала головой – нет, она не останется, поедет. Она больше не хотела снимать – надоело, и почти кончились пленки. Зачем соглашалась – толком не понимала, скорее действовала машинально, потому что думать мешала сильная головная боль и шум в ушах. Оперировавший ее врач предупреждал, что так будет, если она нарушит постельный режим.

Она оглянулась на заложников. Боевики собирали с пола мины, растяжки, уносили канистры с бензином. Заложники понимали, что те уезжают, но не двигались с места, не радовались, не улыбались, как будто не верили, что еще чуть-чуть и все закончится, они смогут разойтись по домам. Казалось, страх оставил на их лицах несмываемую печать, и они до конца своих дней будут носить на лбу маленькое чернильное изображение волка.

Потом Наташа узнает, что вот так неподвижно они просидят еще пятнадцать-двадцать минут после того, как все боевики покинут больницу. Не сразу решатся выйти, потому что больше, чем боевиков, они боялись тех, кто штурмовал их дважды. За несколько дней плена многие из них подружились с людьми, носившими камуфляж и белые тряпки на лицах. Когда те научили их прятаться от снарядов, все в голове у заложников перемешалось – боевики приставляли их к окнам, отстреливались, опираясь гранатометами об их плечи, но другие – с той стороны – это видели и все равно стреляли. «В вас стреляют свои», – сказали им боевики, и заложники сошли с ума. «Вот так стреляют в наших женщин и детей», – сказали боевики, и заложники приняли их войну слишком близко к сердцу. «Какая трагедия – всего пять дней вашего плена, а у нас трагедия – каждый день», – сказали боевики, и у заложников развился синдром.