Женский декамерон

Вознесенская Юлия Николаевна

Решили, что в таком случае, если уж с неверностью ничего не получилось и осталась одна ревность, то можно рассказывать и про ревность.

Так кончился четвертый день.

ДЕНЬ ПЯТЫЙ, ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой рассказывается о неверности и о ревности

Весь день наши рассказчицы лукаво поглядывали друг на друга, стараясь угадать, кто будет вечером исповедоваться в нарушении супружеской верности.

Подошел вечер, и начались рассказы. Первой, как обычно, начала рассказывать Лариса.

История

первая,

рассказанная доктором биологии Ларисой, повествующая о двух типах женской неверности и представляющая собой обыкновенный анекдот

Поскольку мужа у меня не было, некому мне было изменять, некого было ревновать. Поэтому вот вам анекдот.

Коммунальная квартира. Встречаются в коридоре две соседки, у одной в руках простыня и подушка и несет она их к дверям, а сама плачет.

— Чем это вы так расстроены, Марья Ивановна, и куда несете постель?

— Ах, я только что на этой постели изменила своему мужу! Несу простыню и подушку на помойку выбрасывать, чтобы не напоминали мне о грехе.

— Ну, голубушка, если бы я начала выбрасывать все, на чем изменяла своему мужу, у меня в комнате остался бы один абажур. Да и то… Иван Иваныч такой шутник, такой шутник!..

Отсмеявшись, женщины повернулись к Зине — ее была очередь.

История вторая,

рассказанная бичихой Зиной и почти в точности повторяющая историю Отелло, Яго и Дездемоны, но в лагерном варианте

Была у нас на зоне одна пара: кобел Наташка Кузнецова по прозванию Натан и его жена Нинка Семиречная. Любовь промеж них была жуткая, друг без дружки и на развод не выходили. Натан свою жену берег и ревновал смертельной ревностью — бил то есть ежели кто на нее посмотрит из других коблов. Но Нинка ему верность хранила, с другими не связывалась. Боялась. И все ж таки Натан драмировал с ней по всякому поводу. Жили они, конечно, семьей, вместе питались, вместе и спали, как муж с женой. На ночь завесят иконки простыней и любятся в свое удовольствие, только скрип по бараку идет. Все про то знали, и никто из лагерного начальства их не трогал, потому что Нинка была хорошая швея, двойную норму на швейке гнала, а Натан — механик по швейным машинам, без него тоже не обойтись. Начальство, оно в таких случаях, когда план от коблов и ковырялок зависел, на их любовь сквозь пальцы смотрело. Поставят синюю полосу на личную карточку — знак такой, что занимается зэчка запрещенной «женской любовью», и дело с концом. Больше никакого воспитания не проводится. А коблы за такое понимание старались и сами норму гнать, и других зэчек заставлять. Поглядишь на зону, а что ни бригадир — то либо кобел, либо ковырялка. Да ведь и начальницы отрядов, офицерши, которые долго при лагере работали, тоже в «женскую любовь» с годами ударялись; мужики характеру их фашистского не выдерживали, сбегали, вот они и переходили на зэковскую любовь.

Так вот что случилось с неразлучной нашей парой, Натаном и Нинкой. Пригнали к нам на зону кобла с малолетки, Цыгана. Цыган собой невелик, вроде черного воробья, а любкий: всех ковырялок на зоне одну за другой перепробовал, одна Нинка своему Натану верная оставалась. А Цыгану это как нож в горло, ему и эту надобно попробовать, чтобы уж совсем «центровым коблом» считаться — первым, то есть, на зоне. Он Нинку и так и этак обхаживает, а та не дается да еще и грозит: «Натану скажу!» А Натан Цыгана вдвое выше ростом и в плечах что мужик-амбал. С пятнадцати лет на зоне и с первой ходки под мужика канает, вот у нее обличье мужское и выработалось. Груди нет совсем, зато плечи — ого!

И удумал этот Цыган такую подлянку, какой на зоне не бывало, чтобы Нинке с Натаном семью разбить. Натан, как водится у хороших мужей, дарил Нинке подарки разные: косыночку выменяет, полотенечко, лифик. И ходила Нинка в синей-пресиней такой косыночке.

Натановом подаренье. Как войдешь в швейный цех, так издаля эту косыночку видно, как василек в поле горит! И однажды пропадает у Нинки эта синяя косыночка. Поискала-поискала, а нет как нет. Ну, думает, «крысятницы» утащили, воровки лагерные. Тут седьмое ноября подошло, праздник. На зоне все готовятся, наряжаются: в клубе концерт будет и танцы опосля. Нинка надевает другую косыночку, красную. Натан это заметил и спрашивает:

— А чего не синюю надела-то?

Нинке бы тут сказать, что пропала косынка, а она боится: ну, как Натан заведется и набросится с кулаками, что не уберегла его заветный подарок? Она и соврала:

— А надоела она мне, каждый день в ей на работе. Хочу сегодня в красной ради праздника побыть.

И вот набились зэчки в клуб. Сидим, ждем концерта. Выходит замполит, доклад читает, зуду гонит, лапшу нам политическую на уши вешает. Отслушали. Тут выходит на сцену лагерный хор со скамейками. Поставили скамейки, вскарабкались на них в два ряда и запели «Бухенвальдский набат». Слова там помните какие? Люди мира, поют, встаньте-ка на минуту, в Бухенвальде колокола бьют. Хорошая песня, зэковская, любят ее по лагерям. И начальству нравится, потому как политическая песня. Они, значит, поют: «Люди мира, встаньте!», а мы глядим, встает Натан со своего места, голову вытягивает и в упор смотрит на запевалу. А запевала — Цыган, и на нем, на цыганской его шее, повязана Нинкина синяя косыночка. На всю зону демонстрация, переспал, мол, и с этой! Тут Натан хватает Нинку за руку и шипит: «А ну, выйдем!» Нинка сразу в слезы, упирается, не хочет выходить. Уже начальство, что в первых рядах сидело, и «придурки» начали в их сторону поглядывать, а Натан белый весь от злости и не унимается: «Выйдем, говорю» просука ты этакая!» Нинка и вышла с ним. Тут кто-то из женщин говорит: «Надо за ними бежать. Убьет ведь Натан свою Нинку!» А другие в ответ: «И пускай убивает, не наше это дело в чужую семейную драму вмешиваться». И верно, не принято это на зоне. Так мы и досидели весь концерт до конца. А как перерыв между концертом и танцами объявил, вышли мы из клуба покурить-проветриться, а на зоне шухер поднялся, надзорки, охрана впереди себя бегают, кричат. Возле больнички толпа собралась. Оказывается, пырнул Натан свою жену Нинку ножом за тую синюю косыночку. Его скрутили и в «шизо» увели, а то бы он и Цыгана прирезал.

Нинка жива осталась, зашили ее врачи. А Цыган чует, что плохо его дело: выйдет Натан через пятнадцать суток и прирежет, дознавшись до правды. И ударился Цыган в побег. Поймали, конечно, собаками загнали. Дали еще два года и отправили в тюрьму, тем только Цыган от ножа и спасся. А Натан вышел из «шизо», ходит под окнами больнички и поет:

Нет больше женской любви!

И повторяю я снова:

Мне не нужны твои обещанья,

Только одно прошу на прощанье —

Прямо в глаза мне смотри!

Все, значит, драмирует, правды от Нинки добивается. Ну, а как узнал про Цыгана, так поверил, что Нинка была ему верная. Только сам Натан не дождался, пока Нинку из больницы выпишут, связался с новенькой, что этапом с юга пригнали, Цыганочкой. «Я, говорит, долго без женщины не могу, природа у меня такая». Кобел, он и есть кобел. Все одно как мужик.

— Очень интересный вариант с «Отелло», — сказала Эмма, выслушав рассказ бичихи Зины. — И жизнь у вас в лагере, послушать тебя, была не скучная.

— Это уж точно! На зоне не соскучишься! Если выживешь — ответила Зина.

Тут подошла очередь рассказывать Наташе. Она помялась, посмущалась, а потом и выпалила:

— Ладно, женщины! Раз уж у нас такой уговор, то расскажу я вам свою тайну, как изменила я мужу. Только виноват в этом он сам был!

— Ладно, ладно! — засмеялась Альбина. — Разберемся, кто был виноват, сначала рассказывай!