Жены и дочери

Гаскелл Элизабет

Но что почувствовала Молли, услышав последние слова отца? Ее отослали из дома по какой-то причине, которую держат в тайне от нее, но о которой рассказали этой чужой женщине. Существовало ли между этими двумя полное доверие, не распространяющееся на нее? Будет ли она и то, что ее касается… хотя как, она не знала… обсуждаться между ними впредь, а она будет оставаться в неведении? Острая боль ревности пронзила ее сердце. Теперь она могла поехать в Эшком или куда-либо еще. Думать больше о счастье других, чем о своем собственном, было прекрасно, но разве это не означало забыть о собственной индивидуальности, подавить всю нежную любовь и острые желания, что являлись частью ее самой? Или только убив в себе эти желания,

она могла обрести покой? Блуждая в этой путанице вопросов, она едва ли слышала, о чем идет разговор. Третий и в самом деле был лишним, когда между двумя царило полное доверие. Молли была абсолютно несчастна, ее отец, казалось, не замечал этого. Он был занят обсуждением планов со своей будущей женой. Но он заметил это и остро переживал за свою маленькую девочку, только он полагал, что для будущей семейной идиллии будет лучше, если он не позволит Молли облечь ее нынешние чувства в слова. Это был его основной замысел — подавить эмоции, не показывая своего сочувствия. И все же, когда он должен был уезжать, он взял Молли за руку и задержал ее в своих ладонях, но совсем иначе, чем это делала миссис Киркпатрик. Его голос смягчился, когда он прощался со своей дочерью, и добавил слова "Благослови тебя Бог, дитя" — столь непривычные для него.

Молли мужественно держалась весь день. Она больше не показывала злости, антипатии, досады или сожаления. Но, оставшись наедине с собой в экипаже Хэмли, она разразилась потоком слез и плакала до тех пор, пока не приехала в деревню Хэмли. Она тщетно пыталась улыбнуться, чтобы стереть все следы горя со своего лица. Она только надеялась, что сможет незаметно подняться в свою комнату и умыть глаза холодной водой, прежде чем ее заметят. Но в холле она столкнулась со сквайром и Роджером, вернувшимися с послеобеденной прогулки в саду, которые радушно помогли ей выйти из экипажа. Роджер тут же заметил ее состояние и сказал:

– Мама ожидала вашего приезда в этот час.

Он вел Молли в гостиную, но миссис Хэмли там не было. Сквайр остался поговорить с кучером об одной из лошадей, поэтому молодые люди оказались в комнате наедине.

Роджер заметил:

– Боюсь, вы провели очень утомительный день. Я думал о вас несколько раз, потому что знаю, как неловко себя чувствуешь с этими новыми родственниками.

– Благодарю вас, — ответила она дрожащими губами, готовая снова расплакаться. — Я старалась помнить, что вы говорили, и думать больше о других, но порой это так трудно. Вы ведь знаете это?

– Да, — серьезно ответил Роджер.

Он был доволен ее простым признанием, что она приняла во внимание его совет и постаралась следовать ему. Но он был очень молод и искренне польщен. Возможно, именно это заставило его предложить еще совет, но на этот раз он был явно смешан с сочувствием. Роджер не хотел вытягивать из нее признание, которое, он понимал, с легкостью могла дать такая простодушная девушка, но ему хотелось помочь, дав ей несколько правил, на которые он научился полагаться.

– Это трудно, — продолжил он, — но со временем вы будете намного счастливее.

– Нет, не буду, — ответила Молли, покачав головой. — Будет очень глупо, если я стану убивать себя и жить, стараясь быть такой, как нравится другим. Я не вижу этому конца. Так я никогда не смогу жить. А что касается счастья, о котором вы говорите, я никогда больше не буду счастлива.

В том, что она сказала, была неосознанная глубина, и в эту минуту Роджер не знал, что ответить. Было легче обратить внимание на утверждение девушки семнадцати лет, что она никогда не будет счастлива.

– Чепуха, возможно, лет через десять вы посчитаете это испытание очень легким… кто знает?

– Мне это кажется глупостью. Возможно, все наши испытания покажутся нам глупыми через какое-то время, возможно, сейчас они кажутся такими

ангелам. Но мы это мы, вы понимаете, и это происходит с нами сейчас, а не когда-то давным-давно. И мы не ангелы, чтобы утешаться видением конца, к которому все придет.

Никогда прежде Молли не говорила с Роджером так откровенно. И когда она произнесла эти слова, хоть и не отводила с Роджера взгляда, пока они стояли и смотрели друг на друга, она немного покраснела, не зная, почему. Как и он не мог объяснить себе, почему неожиданное удовольствие зародилось в его душе, когда он смотрел на ее простое, выразительное лицо, и на мгновение потерял смысл того, о чем она говорила, от чувства острой жалости к ней, к ее печальной серьезности. Через мгновение он снова пришел в себя. Но мудрейшему и самому разумному юноше двадцати двух лет только приятно, что девушка семнадцати лет смотрит на него, как на Ментора.[1]

– Я знаю, я понимаю. Да, именно сейчас нам придется с этим справиться. Давайте не будем углубляться в метафизику.[2]

Услышав его слова, Молли широко распахнула глаза. Она говорила о метафизике, не зная этого?

– Каждого ждет множество испытаний, с которыми придется столкнуться поочередно, постепенно. О, вот и мама. Она объяснит вам лучше, чем я.

И разговор наедине перерос в беседу на троих. Миссис Хэмли прилегла, она чувствовала себя неважно весь день — как она сказала, она очень скучала по Молли — а теперь ей хотелось услышать обо всех происшествиях, что приключились с девушкой в Тауэрсе. Молли села на скамеечку рядом с изголовьем софы, а Роджер, хотя вначале взял книгу и пытался читать, что мог делать без конца, вдруг обнаружил, что лишь притворяется, что читает — так было интересно слушать рассказ Молли, и, кроме того, если он смог оказать ей помощь, когда она в ней нуждалась, разве не его долг познакомиться со всеми обстоятельствами случившегося?

Так и продолжалось все то время, пока Молли гостила в Хэмли. Миссис Хэмли сочувствовала, ей нравилось слушать подробности, как говорят французы, она проявляла сочувствие en detail[3], сквайр же проявлял сочувствие en gros.[4] Он очень сожалел о том, что Молли так горюет и почти чувствовал себя виноватым, словно подтолкнул события, упомянув о возможности повторной женитьбы мистера Гибсона в первый же день приезда к ним Молли. Он не раз говорил своей жене:

– Клянусь Богом, мне не следовало говорить этих несчастных слов в тот первый день за ужином. Вы помните, как она их восприняла? Это прозвучало как пророчество, разве нет? С того дня она выглядела бледной, и я не думаю, что с тех пор у нее был хороший аппетит. В будущем я должен больше следить за тем, что говорю. Но все же то, что делает Гибсон, самое лучшее, что он мог сделать для себя и для нее. Я сказал ему только вчера. Хотя мне очень жаль девочку. Хотел бы я никогда не упоминать об этом! Но разве эти слова не были пророческими?

Роджер усердно пытался найти разумный и правильный способ утешения, поскольку он тоже, по-своему, жалел девушку, которая мужественно старалась не унывать ради его матери, несмотря на личное горе. Ему казалось, что высокие принципы и благородные заповеди должны немедленно подействовать. Но этого не происходит, поскольку всегда найдется личный опыт и чувства, которые окажут молчаливое сопротивление всем добрым пожеланиям и высоким предписаниям. Но связь между Ментором и его Телемахом усиливалась с каждым днем. Роджер пытался увести Молли от мрачных мыслей о личном и заинтересовать другим. И, вполне естественно, что объекты его собственного интереса оказывались под рукой. Она понимала, что он делает ей добро, но не знала, почему. Но после разговора с ним она всегда представляла, что у нее есть ключ к добродетели и спокойствию, чтобы ни случилось.