Жерар Филип. Одно мгновение… и жизнь после него

Первое впечатление от него – ослепительный, бьющий прямо в глаза солнечный свет.

Просто какой-то залп света. Сияние улыбки, светлых глаз, стального клинка сабли, которой он весело размахивал перед носом врагов. Я не успеваю следить за его невесомыми перемещениями по экрану – вверх-вниз, вправо-влево… Конечно, к реальному бою этот балет на черепичной крыше не имел никакого отношения. Но

Фанфан-Тюльпан – роль настоящей звезды. После нее Жерар Филип стал всемирно знаменит. И в массовом сознании эти имена соединятся навсегда: народный весельчак в начищенных ботфортах со сверкающей саблей в руке и неотразимый лицедей, первый артист послевоенной Франции.

В нем все было прекрасно: и эти непокорные вихры, торчавшие во все стороны, и трогательно оттопыренные мальчишеские уши. Говорят, что когда Филип только начинал свою карьеру в кино, ему их специально подклеивали скотчем. Он не любил скандалить и портить всем настроение, но в ходе съемок незаметно отдирал клейкую ленту, и уши принимали привычную форму.

…Сейчас отсюда, с нынешнего берега жизни, его Фанфан-Тюльпан, как и другие экранные герои, кажется сказочным персонажем, о котором страстно хочется написать. Будто речь идет о ком-то близком, кого ты знал лично.

Может, дело в его облике, так прочно врезавшемся в мою детскую память, – обольститель с галльским острым профилем, великолепный фехтовальщик, стремительный и безошибочный, как выпад его рапиры? И глаза, в которых плескалась вся синева Средиземного моря. Голос, раскатистый, глубокий баритон, поставленный на Корнеле, Расине и Камю. И эта его обаятельная ирония, оставившая несколько смешливых морщин на его всегда молодом лице.

«Всегда» – смысл этого слово я во многом узнал благодаря Жерару Филипу. По-французски toujours.

…Впервые я увидел его на экране клуба «Красные текстильщики». Этого клуба больше нет. Как нет и здания на Берсеневской набережной, построенного из прокопченного пролетарского кирпича. Его снесли ради каких-то лужковских затей. Но в начале 70-х годов это было едва ли не самое любимое мое место в Москве. Настоящие синефильские катакомбы, тайное прибежище для тех, кого кино интересовало больше жизни. Жизнь была зачастую грустной, но кино-то – прекрасным!

Случайные зрители в «Текстильщиках» попадались редко. Только посвященные. Держались замкнуто, своим кругом, не подпуская к себе чужаков. Одеты были подчеркнуто бедно. Носили все поголовно очки с сильной диоптрией. Некоторых из завсегдатаев «Красных текстильщиков» я потом встречал в курилке Ленинской библиотеки, на дешевых местах в консерватории, на последних сеансах фильмов «Осень» и «Зеркало» в каких-то окраинных кинотеатрах. Среди них я чувствовал себя слишком благополучным, слишком прилизанно-приличным. Не было во мне их бессонного безумия, их воспаленных глаз, их баснословных знаний, позволявших с ходу назвать год выхода того или иного шедевра или отличать оригинальную версию фильма от той, что была покромсана цензурными ножницами в Госкино.

До меня доносились их негромкие диалоги в буфете. Как правило, они приходили со своими термосами и бутербродами. И эта их особая еда, и разговоры, где невзначай мелькали имена Андрея Тарковского, Майи Туровской, Сергея Аверинцева или Бернарда Бертолуччи, представлялись мне невероятно притягательными, не идущими ни в какое сравнение с общепитовским меню и моим скучным школьным существованием. Однажды мама, поймав мой голодноватый взгляд, брошенный в сторону чужих бутербродов, не нашла ничего лучше, как прихватить в очередной наш совместный поход кисть золотистого осеннего винограда. Когда она его достала из сумки, мне стало ужасно неловко из-за его янтарного нуворишевского сияния, особенно по контрасту со строгой аскезой соседних столов.

Теперь я понимаю, что эти скромные трапезы были чем-то вроде причащения к святым дарам Большого кино. Их надо было заслужить абсолютным послушанием и смирением, которые мне были не даны. И люди за соседними столами об этом наверняка догадывались, хотя вряд ли я мог быть им так уж интересен.

…Мы начали ходить с мамой в «Текстильщики» в год, когда умер папа, – 1971. Эра видеокассет еще не наступила, и мама каким-то чудом выискивала фильмы с Филипом, давно сошедшие с экрана. Тогда их можно было увидеть еще в Кинотеатре повторного фильма или в «Иллюзионе» на Котельнической набережной. Но там они шли редко, чаще – в «Красных текстильщиках».

Почему-то ей казалось, что папа с Филипом чем-то похожи.

Со стороны это могло показаться бредом травмированного сознания, тем не менее эти сеансы ей были необходимы, почти как наши еженедельные походы по субботам на Ваганьковское кладбище. Сейчас я вспоминаю наши поездки через весь Калининский проспект на троллейбусе № 2, а потом пешком через Каменный мост под ломким зонтиком, который норовил вырваться из рук. Как правило, мы шли молча. Каждый хранил свою тайну, отделявшую нас от остального мира непроницаемой стеной. Стеной слез, которых никто никогда не видел. В нашей семье не принято было выражать открыто эмоции. Просто двое под одним зонтом – мать и сын. Еще молодая женщина и подросток направляются в кинотеатр, чтобы посмотреть очередной фильм с Жераром Филипом.

Мне-то сходство казалось довольно сомнительным. Отчетливо совпадал только диагноз, от которого они оба умерли: цирроз печени. Филип в 37 лет, папа в 39. Но я понимал, что с мамой лучше этой темы вообще не касаться. В конце концов, у каждого свой способ справляться с горем. Все, что от меня требовалось, это просто быть рядом, держать зонт над нашими головами и не слишком нудить, даже если фильм показался мне не слишком удачным. А такие тоже, как выясняется, были в длинной фильмографии Филипа.

Не помню, чтобы мы тогда что-то подробно обсуждали. Просто советский уют «Красных текстильщиков» и это прекрасное лицо, сияющее во тьме с черно-белого экрана, давали слабую иллюзию какого-то утешения, короткой передышки, когда можно обо всем забыть, даже о своем горе. Мы погружались с головой в любовные перипетии «Месье Рипуа», отдавались искрометным фантазиям «Ночных красавиц», смаковали элегантную интригу в «Больших маневрах».

Это было даже как бы и не совсем кино, а что-то вроде психотерапевтического сеанса, после которого мы шли домой, умиротворенные и благостные. И даже вечерний воздух вокруг фабрики «Красный Октябрь» на другом берегу, пропитанный сиропным ароматом и ванильной эссенцией, наполнял душу какой-то странной осенней сладостью.