Жернова истории
Шрифт:
Видимо, при распределении мест между членами комиссии в соответствии с должностными рангами я попал на такой высокий иерархический уровень, что заслуживал поездки первым классом. Моим соседом по купе стал Сергей Иванович Сырцов, сразу, как молодой, уступивший мне нижнюю полку. Глядя на его грузноватую фигуру, тут же отказываюсь от предложенной мне любезности и категорически заявляю, что поеду наверху. Возраст возрастом, но подвижностью и гибкостью ему со мной не тягаться.
До отхода еще не менее двадцати минут, и, закинув свой чемодан на багажную полку (увы, прошли и пока еще снова не наступили те времена, когда пассажиры I и II класса могли сдать большую часть своих вещей в багажный вагон),
Но вот настала пора отправляться. Проводник приглашает всех в вагон, и вскоре над перронами Северного вокзала разносится протяжный гудок нашего паровоза, вагон ощутимо дергается, и мимо нас начинает медленно плыть тускло освещенный перрон…
Особо не мешкая, устраиваюсь на верхней полке. Время уже позднее, а с попутчиками будет когда перезнакомиться и наболтаться до одури. До нашей первой остановки в Чите добираться больше семи суток, еще успеем как следует надоесть друг другу. А сейчас надо поспать…
Но быстро заснуть не удается. В голове неотвязно крутится мысль: хотя и помнится мне, что с Фридрихом Вильгельмовичем мы не встречались ни разу, но чудится в нем что-то такое знакомое. Может быть, Осецкий виделся с ним в эмиграции? Вроде не должен был – Осецкий обитал в Брюсселе, а Ленгник отправлялся в эмиграцию дважды, и оба раза – в Швейцарию. На съездах или партконференциях? Не исключено, но если и виделись, то только если случайно остановился взгляд… И тут из памяти Осецкого все-таки всплыл эпизод, подтверждающий знакомство с Ленгником.
Это было… это было… самое начало 1920 года. Во всяком случае, до середины февраля, когда я (ну да, я – раз уж теперь личность Осецкого от моей неотделима) сдавал дела в наркомате Шейнману. Как раз тогда Фридриха Вильгельмовича и назначили членом коллегии НКВТ. Но поскольку он еще до кучи уже был членом коллегии Наркомпроса и ВСНХ, то и появлялся у нас изредка. Вот я и видел его, пожалуй, всего раз или два на заседаниях коллегии – тогда коллегия часто заседала, в иные недели чуть не каждый день.
Разобравшись наконец с этой беспокоившей меня загадкой, потихоньку засыпаю под мерный перестук колес, который доносит до меня ускользающий аромат воспоминаний собственного детства. Лишь поездка в Берлин напомнила мне о временах, когда никакого бесстыкового пути на наших дорогах еще не было, а вот в памяти Осецкого этот железнодорожный ритм жил как вполне привычный. Время от времени раздающиеся паровозные гудки, редкое мелькание фонарей, свет которых едва пробивается через щелки между плотными шторами на окнах, раскачивание вагона и толчки на стрелках нисколько мне не мешают, и лишь самым краешком ускользающего сознания улавливаю голоса своих попутчиков и шаги в коридоре. Но потом исчезают и они.
Следующие дни текут так, как они обычно и должны протекать в пути. То сижу в купе, глядя на пролетающие за окном среднерусские ландшафты, тронутые красками осени. То стою в коридоре, занятый тем же делом. То валяюсь на полке, читая роман Ильи Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников». А временами сажусь в купе за столик, достаю немецкое издание первого тома «Капитала» и его русский перевод Скворцова-Степанова (перевод Лопатина и Даниельсона нравится мне больше, но его достать не удалось) и начинаю их сверять с карандашом в руках. В своей прежней жизни я не владел немецким и испытывал неудобство от невозможности разобраться с аутентичной терминологией Маркса. И вот теперь появилась возможность наверстать упущенное. А затем вновь смотрю в окно, за которым уже мелькают стоящие стеной сибирские сосны…
Разумеется, книги и бдение у окна не занимают всего моего времени. Вместе с остальными членами комиссии мы ходим в вагон-ресторан, болтаем – и о пустяках, и о деле. Оказалось, что Фридрих Вильгельмович помнит меня по нашим кратким встречам в НКВТ, и как-то раз мы с ним даже разговорились. Ленгник жаловался на непочатый край работы в области поднятия грамотности населения.
– Безграмотность вопиющая, – задумчиво бросал он слова, стоя в коридоре и глядя прямо в вагонное окно, но при этом, похоже, совершенно не обращая внимания на пробегавшие мимо нас пейзажи. – А у нас подготовленных кадров нет! Мы пытаемся ставить профессиональное образование, но как дать профессию неграмотному? Сначала нужно решить проблемы ликбеза, однако же время не терпит! Это сейчас в стране, можно сказать, просто кадровый голод, квалифицированных рабочих повсеместно не хватает, а каким нестерпимым он станет, когда мы развернем индустриализацию? То, что мы успели уже сделать, – это крохи, капля в море…
Пользуясь возникшей паузой в его размышлениях, вставляю свои соображения:
– Фридрих Вильгельмович, такая ситуация прямо-таки обязывает нас целиком, без изъятия, использовать кадры старых специалистов. А у нас почему-то к спецам отношение крайне нетерпимое.
Ленгник резко оборачивается ко мне:
– Нетерпимое? Да, бывает, что и перегнут палку. Но что прикажете делать, если среди специалистов вьет гнезда контрреволюция, если две трети из них держат камень за пазухой? С этой публикой работать – чистое наказание. Чванство до небес, а реальный профессиональный уровень могут подтвердить далеко не все, но вот спецпайки и спецоклады вынь да положь каждому!
– У нас других специалистов нет и взять пока неоткуда! – резко возражаю ему. – Надо суметь взять опыт и знания у тех, кто есть. А мы их чуть ли не на положение ссыльных, находящихся под гласным надзором полиции, поставить хотим! В таких условиях вряд ли зародится горячее желание послужить на общественное благо! И уж тем более – любовь к советской власти!
– Да знаю, что других нет! – Член ЦКК едва сдерживается. – И сам вытаскивал этих субчиков из ЧК и из ревтрибуналов! И не все из них, конечно, сволочи. Есть немало честных спецов. Да уж больно много среди этих, мнящих себя интеллигентами и солью земли, любителей подгадить исподтишка. Если бы по-крупному! – Он махнул рукой. – А то все такие мелочные укусы. Там слушок пустят, там анекдотец расскажут, здесь над очередным декретом поиздеваются. И чем больше спец безрукий, и чем он сильнее волокиту разводит, чтобы свою некомпетентность прикрыть, тем он больше ужалить норовит!
– Разгребать грязь – занятие, конечно, неблагодарное, – киваю и продолжаю с нарастающим напором: – Но хочешь не хочешь, а придется, засучив рукава, выбирать из этой грязи людей действительно стоящих – и уж им-то доверять. Даже если они и не в восторге от советской власти. Я сам от нее не в восторге, и что с того? Мы ведь власть-то брали не ради самой власти, а для дела, для людей. Разве не так? И если кто нам в нашем деле помощник – это наш человек, даже если он по части лозунгов временами готов ляпнуть что-нибудь идеологически невыдержанное.