Жернова. 1918–1953. Книга четвертая. Клетка
Шрифт:
И вот наступил момент, когда прошлое перестало отвечать ему на его вопросы даже ничего не значащими и не связанными друг с другом словами: оно, это прошлое, отделилось от Пакуса, стало существовать само по себе, а он и эти ядовито-зеленые ветви – сами по себе. И так, видимо, было всегда. И мысль об этом принесла умиротворение и, как ни странно, надежду.
Пакус умер на четвертые сутки. Неподалеку от него лежал труп убитого им беглого зэка, притащенного сюда предусмотрительным Плошкиным. От зэка изрядно пованивало, с той стороны слышался писк, рычание и какая-то возня, но Пакус, даже еще живым, ничего не
Плошкин вернулся на заимку, когда солнце перевалило за полдень. Он не стал слушать ничьих объяснений, с первого взгляда догадавшись, что здесь произошло, а подробности его не интересовали. И сам он ничего объяснять не стал, сказав лишь, что жида больше нету и бояться нечего.
При этом сообщении Каменский побелел и съежился.
Но особое впечатление на всех произвела винтовка, чудесным образом оказавшаяся у бригадира, и все посматривали на нее с благоговением и страхом, а на самого Плошкина так, будто он и не Плошкин вовсе, а маг и волшебник.
Между тем Сидор Силыч, вернув своему голосу повелительные нотки, не терпящие возражений, приказал всем плотно поесть, сам поел вместе со всеми, потом велел разуться, осмотрел ноги, портянки и носки, у кого они были, заставил обуться по-походному, после чего собрались, почистили окрестности от всяких следов своего здесь пребывания, обложили избушку хворостом и подожгли, выплеснув на ее стены остатки керосина.
Избушка занялась весело, горела почти без дыма. Постояли поодаль с минуту, мысленно простившись с прошлым, и пошли.
Через пару часов беглецы перевалили первую гряду сопок, с высоты которых им открылась необозримое море тайги, с проплешинами гольцов и скал, зеленых лужаек, мрачными провалами, разделяющими сопки.
Глава 18
Командир взвода охраны лагеря Павел Кривоносов, двадцати лет отроду, невысокий крепыш с короткой шеей и длинными руками, с пристальным взглядом светлых глаз на скуластом лице, потянулся на стуле и устало откинулся к бревенчатой стене. Перед ним на столе свалены в полнейшем беспорядке серые папки с "делами", отдельные листы, исписанные то чернилами, то карандашом, записочки, "стукалочки", «малявы», анонимки.
Павел всего два месяца назад закончил ускоренные курсы НКВД-ОГПУ, на которых готовили младших командиров для охраны спецлагерей, в спешном порядке создаваемых по всей Сибири. К тому времени ни Беломорканалстрой, ни Кузнецкстрой, ни Днепрогэсстрой, ни другие стройки развернувшейся в стране социалистической индустриализации уже не поглощали огромной массы осужденных за уголовные и политические преступления. Теперь ими заполнялась древостойная, рудная и золотоносная Сибирь.
Павел спецшколу закончил с отличием и был послан в Шебалинский лагерь особого назначения, а здесь, в лагере, принял под свою команду взвод охраны.
До этого Кривоносов больше трех лет работал сотрудником ГПУ в глухом сибирском поселке Междугорске, где родился и кое-как отучился четыре года в начальной школе. В Междугорске с двадцатого года начальником местной ЧК, а потом ГПУ, был его отец, рабочий Омских железнодорожных мастерских, сосланный в этот поселок за участие в беспорядках пятого года и убитый бандитами в тридцатом, когда Пашке исполнилось семнадцать лет.
По существу же Пашка стал работать при ЧК-ГПУ с четырнадцати лет, можно сказать – даже и раньше, потому что с двенадцати лет – сразу после смерти матери – находился почти неотлучно при отце, колесил с ним по огромной волости, сызмальства научился стрелять из всякого оружия, ездить верхом на лошадях, собаках и оленях, распутывать звериные и человечьи следы, не плутать в нехоженой тайге и никого и ничего не бояться.
Павел Кривоносов в комсомоле с пятнадцати лет, в партии – с восемнадцати, привык к тому, что вся его жизнь принадлежит партии и что любой ее приказ он должен выполнить или умереть.
Так считал отец – и умер-таки, выполняя волю партии, так что и у Павла не было оснований думать и поступать иначе.
Однако в охранники он не метил, в голове даже не держал, что станет охранником при заключенных, как не думал, что школа, в которую его направил новый начальник Междугорского районного отдела ГПУ, готовит охранников, а не следователей. Обманул Пашку новый начальник, и с тех пор поселилось в Пашкиной душе сомнение в том, что партия – это что-то вроде гранитной глыбы, в которой все – как одно, как его отец. Может, и гранитная глыба, да и в той всякая частица по-своему смотрится: одни будто светятся, другие чернотой отдают.
Между тем и саму школу, и назначение в охрану лагеря Павел Кривоносов принял как должное, хотя и не без сожаления: чекистская работа нравилась ему, он сжился с ней, был уверен, что имеет к этому делу как бы призвание. Но врагов у молодого советского государства оказалось слишком много, а подготовленных людей, преданных революции, не хватало, использоваться они должны были там, где труднее и ответственнее. Спецлагеря к тому времени оказались таким местом, следовательно, Павел Кривоносов должен быть там. В конце концов – не на всю жизнь, а годика на два, на три. Придет время – поступит в училище, потом, может, даже в академию: он еще молод, у него впереди вся жизнь.
Павел Кривоносов второй день временно замещал лагерного следователя, заболевшего воспалением легких и отправленного в больницу. И замещал не случайно, а потому, что в личном деле его отмечен факт работы следователем. И вот он сидит в кабинете следователя и приводит в порядок бумаги: следственные дела, распоряжения, рапорта, прошения. Павел был аккуратистом, это шло от отца, у того – от работы на железной дороге, где без аккуратности нельзя. А у заболевшего следователя бумаги содержались в беспорядке, картотека свалена в кучу, ни одно дело не оформлено как положено, и не доведено до конца.
Второй день Павел разбирает бумаги, вникает в их суть, доискиваясь смысла в невозможных каракулях, в которых не сразу поймешь, о чем речь и к какому делу они относятся. Были здесь дела о симуляции болезней, о членовредительстве, о порче государственного имущества, об антисоветской пропаганде, о попытках к побегу, воровстве, убийствах, половых извращениях, изнасилованиях, приписках – то есть все то же, что и на воле, с той лишь разницей, что преступление совершалось на ограниченном пространстве, среди исключительно мужского населения, но от этого оно не переставало быть преступлением, а разоблачить преступников оказывалось подчас труднее, чем на воле.