Жернова. 1918-1953. Книга восьмая. Вторжение
Шрифт:
Кукушкин вызвал дежурного по полку, приказал отправить посыльных по оставленным уволенными адресам.
– Не на чем, товарищ полковник: все машины в разгоне, – стал отбояриваться майор Никишкин, командир первой эскадрильи, и не только потому, что действительно было не на чем, а более всего потому, что на одной из полковых полуторок он отправил во Львов адъютанта своей эскадрильи и двух механиков, чтобы они помогли перебраться его семье на новую квартиру. Он сделал это с ведома заместителя командира полка, уверенный, что Кукушкин, с первых же дней прослывший в полку сухарем и службистом,
– Пешком пусть идут! – вспылил полковник Кукушкин, но тут же устыдился своей вспыльчивости и уже спокойно: – Есть велосипеды, есть лошади, в конце концов. Распорядитесь, майор. В крайнем случае – пошлите мою машину.
Майор Никишкин козырнул и вышел.
«Обиженный, – подумал о нем Кукушкин, но не сердито, а с пониманием: Никишкин рассчитывал командовать эскадрильей „Яков“, а его оставили на „ишачках“, на „Яки“ же пошли новички. – Ничего, на обиженных воду возят, – продолжал рассуждать Кукушкин. – Кому-то и на „ишачках“ надо. Зато на них никто лучше Никишкина и его пилотов не летает…»
Лишь за полночь, выпив на сон грядущий кружку крепко заваренного горячего чаю, Андрей Степанович прилег на кушетку в своем кабинете, распечатал и прочитал короткое письмо от дочери.
Цветана писала, что едет с внучкой в деревню, к родителям мужа, то есть к дедушке и бабушке, что Дудник, муж то есть, получил новое назначение.
Подумалось: «Надо и жену отправить к родителям, нечего ей околачиваться во Львове». Что-то вертелось на уме и о зяте, но Андрей Степанович задавил мысли о нем в зародыше: Дудник, следователь НКВД, ему не нравился, хотя именно он добился освобождения и реабилитации Кукушкина и его товарищей. Еще меньше нравилось полковнику, что единственная дочь, любимая им ревнивой любовью, вышла замуж за этого сморчка, который на полголовы ниже своей жены.
С этими полумыслями Андрей Степанович и уснул. И никакие сны его не тревожили. Но уже через час его разбудил звонок из штаба дивизии. Звонил сам комдив, генерал Хворов:
– Спишь, Андрей Степанович? – пророкотал в трубке знакомый хрипловатый бас.
– Да вот… прикорнул.
– Сверху звонили: ожидается крупная провокация. Так что ты там… – и голос вдруг пропал, а вместе с ним обычные шорохи и писки.
– Алё! Алё! – надрывался Кукушкин. – Товарищ генерал? Товарищ… Станция, черт бы вас побрал! Алё! Алё!
Трубка отвечала мертвой тишиной.
«Что он хотел сказать? – терялся в догадках полковник Кукушкин. – Что – я тут? Поднять полк по тревоге? Хотя бы по учебной? Замаскировать самолеты? Поднять зенитные расчеты? Но у зенитчиков нет снарядов. Снаряды обещали подвезти только на следующей неделе… Что же делать?»
Кукушкин снова вызвал к себе дежурного по полку майора Никишкина и велел ему собрать в штаб всех своих замов, командиров эскадрилий и начальников служб.
– Одна нога здесь, другая там, – ничего не объясняя дежурному, приказал Кукушкин. – И еще: передай начсвязи: мотоциклиста в штаб дивизии, связистов – на линию.
Через десять минут в кабинете командира полка собралось человек двадцать. Все эти десять минут Кукушкин пытался наладить связь полка с дивизией или хотя бы с местным райкомом партии: если поступила директива о возможной провокации со стороны немцев, то она поступила не только в воинские части, но и в партийные и советские органы тоже. Но связи не было. А посыльные пока доберутся, пока назад…
Все эти десять минут командир полка терялся в догадках и мучился сомнениями, боясь сделать что-то такое, что делать никак нельзя, и не сделать тоже, потому что и за несделанное по головке не погладят. А второй раз предстать перед военным трибуналом – лучше пулю в висок.
– Вот что, – начал Кукушкин, хмуро оглядывая своих подчиненных. – Через… – он посмотрел на часы, – через двадцать минут будет объявлена учебная тревога. Действовать по инструкции. Дежурное звено – на старт. Самолеты – на запасные стоянки, замаскировать сетями, ветками. Откатывать машины собственными силами. Командиру роты охраны удвоить патрули, усилить охранение складов и стоянок самолетов.
– Заправка горючим, боекомплект? – спросил комэска Михайлов.
– Машины горючим дозаправить, боекомплектом – тоже. Бензозаправщикам и оружейникам быть в полной боевой готовности. Еще вопросы?
– Так боевой или учебной? – переспросил дотошный инженер полка.
– А вот так, как я сказал, – отрубил Кукушкин.
– Я почему спросил, товарищ полковник, – пояснил инженер полка. – Я потому спросил, что у меня шесть машин на профилактике. В основном по системе уборки шасси и моторам. На козлах стоят. Их тоже на запасные?
– Их оставьте на стоянке, но укройте сетями.
Других вопросов не было.
В два часа сорок пять минут прозвучал сигнал учебной тревоги. В темноте перед самолетами выстраивался личный состав полка: летчики, техники, механики, мотористы. Зевали, покашливали.
Небо на востоке начинало чуть заметно светлеть. На западе лежала густая тьма. Сияли звезды, светился Млечный путь. Крылья самолетов и фюзеляжи тускло отсвечивали предутренней росой. В неподвижном воздухе команды звучали пугающе громко.
Где-то на севере, не так уж далеко от аэродрома, прозвучало несколько выстрелов. Точно эхо им ответили выстрелы с другой стороны, но значительно глуше. Гул голосов на мгновение смолк, затем возобновился снова.
Комэски ставили задачу перед командирами звеньев, те – перед летчиками и механиками. Затем прозвучала команда: «Разойтись по местам!» Разошлись, зевая и матерясь вполголоса: начальству не спится – и оно подчиненным спать не дает. Даже по выходным.
Кукушкин шел по линейке полка, следил, как подчиненные выполняют его приказ и инструкции на случай учебной тревоги. В темноте мелькали лучи фонарей, копошились люди, слышались голоса, иногда смех.
«Хороший у нас народ, – думал Кукушкин. – Ворчат, а дело делают. А через минуту и ворчать перестанут. Смеются…»
Сзади затопало. Подбежал помощник дежурного по штабу, доложил:
– Только что звонили из штаба дивизии, приказали никаких тревог не объявлять.
– Кто звонил?
– Какой-то майор. Фамилию я не разобрал, товарищ полковник: слышимость была плохая.