Жестокий спрос
Шрифт:
Карпов продолжал сидеть за столом, обхватив голову руками. В такой позе его и застал Григорьев, вошедший в кабинет с четким и громким стуком подкованных сапог по полу. Участковый, сразу после армии закончивший милицейскую школу, еще не растерял воинской выправки, был всегда стройным, подтянутым и сапоги у него при любой погоде на улице блестели, как зеркальца. Расстегнув шинель, сняв фуражку — все это он делал энергично, быстро, — Григорьев прошел к столу, сел напротив Карпова, подвинул поближе к себе пепельницу и закурил.
В Оконешниково участковый заглядывал не так уж часто, но Карпов за короткое время успел его хорошо изучить. Если он вот так, не разговаривая и не здороваясь, заходит в кабинет и садится напротив, значит, не в духе. И, зная это, не торопил Григорьева, сидел и ждал, когда тот заговорит.
— Знаешь, где я сегодня
— Скажешь — узнаю.
— Хорошо, скажу. Слушай, товарищ председатель сельсовета. Внимательно слушай. Вчера совещание было в райотделе, и присутствовал на нем председатель райисполкома. И влил он вместе с другими начальниками вашему слуге по самую маковку. За безобразное пьянство на вверенной вам территории. Мысль улавливаешь?
— Догадываюсь.
— Привлечь и поднять все общественные силы села и тэ дэ и тэ пэ, иначе буду я иметь бледный вид. Ну и ты, естественно. Так вот, силы, не знаю какие, поднимай сам. А лично я буду оформлять документы. Вот с этой троицы и начнем.
— Что начнем? — не понял Карпов.
— Лечить больной организм хирургическим путем! Ясно?! Раскатова — в ЛТП. На бабенок — коллективное письмо жителей, и в двадцать четыре часа — к едрене фене!
Карпов это слышал от участкового не в первый раз. Да и делали они уже это раньше: и в ЛТП отправляли, и выселяли, но перемен никаких не было. Среди бумаг на столе он отыскал листок, на котором столбиком были отпечатаны фамилии, и протянул листок Григорьеву.
— Что это?
— Список пьяниц села Оконешниково. Сколько их там, видишь? Сорок два! Сорок два гаврика! Всех не отправишь и не выселишь!
— Не сразу. А потихоньку, выселим, не бойся.
— А тут другие подрастут. И — плохо играло, начинай сначала!
— Знаешь что! — закричал Григорьев. — Смотреть на тебя… тошно. Ни рыба ни мясо, слюни жуешь, а дела нет. Ну сам, что предлагаешь?!
— Не знаю, — честно ответил Карпов. — Думаю, думаю и концов найти не могу.
— Ладно, ты думай, а я буду дело делать. Выселять!
— Выселять! Выселять! Заладил, как попугай! А куда ты их выселишь? За границу, что ли?! Все равно маяться кому-то придется! Или так — на, боже, что нам не гоже?!
— А что делать?! Воспитывать?! Так сколько можно?! По рукам надо, по рукам! И ты мне… морали тут не читай!
Григорьев вскочил, натянул шинель, но, как ни торопился, аккуратно застегнул все пуговицы и проверил — по центру ли кокарда.
Карпов снова остался в своем кабинете один и снова видел, как крутятся, не задевая друг друга, две шестеренки.
В председателях он был уже восемь лет. До этого шоферил в леспромхозе, немного побыл завгаром, не ждал, не гадал, а его раз — председателем. Ничего, пообвыкся. Вот уже девятый год исправно, как послушная лошадка, тянул тяжелый воз, тянул так, что скрипела сбруя. Но в районе его все равно частенько ругали. То заседание не успел провести, то планов нет, то еще что-нибудь. Карпов соглашался, сам видел пробуксовку, целыми днями страдовал над бумагами, собирал всякие комиссии, на которых подолгу и обо всем говорили, и снова, как та лошадка, упирался изо всех сил. Но вдруг оглядывался и ему становилось не по себе, хотелось кричать криком: телега-то почти ни с места.
Вот взять хотя бы эту «Снежинку» леспромхозовскую, будь она трижды проклята!
Карпов поднялся из-за стола, подошел к окну. В окно была видна большая, зеленая вывеска с облупившейся краской. Он глянул на нее и дернул головой, словно пронзила от пяток до макушки острая боль.
Стояла раньше в Оконешникове церковь. Богатая, красивая церковь, на всю округу славилась: отпевать, венчать, крестить всегда сюда из ближних сел ехали. В тридцатых годах крест с колокольни свернули, попа сослали в Нарым, а в церкви сделали клуб. В шестидесятых, когда леспромхоз вошел в силу и понаехало много вербованных, — тесно всем стало в бывшей церкви, отгрохали новый очаг культуры, а старый отдали под орсовский склад. Колокольня без хозяйского догляда с годами прохудилась, стала протекать, и товары в складе начали портиться. Колокольню бы перекрыть, да и дело с концом. Но начальник ОРСа решил сделать по-своему. Решил он колокольню свалить. Дурное дело, как известно, не хитрое, если бы что другое, лет пять бы еще собирались, а тут как-то сразу и ловко спроворили. Нашли бригаду пришлых шабашников, и они шустро взялись за дело. Дня за два поотрывали доски, раздели колокольню, оставив лишь четыре толстых
— Руки у работников из задницы растут, — шепелявил он беззубым ртом. — Сломать и то не могут, а уж срубить чо-нибудь путнее — говорить неча. Лишь бы деньгу схапать. Нет, ничо тут доброго не будет, раз без ума зачали. Кому она помешала, колокольня? Правда, что без царя в голове.
А ведь прав оказался ехидный дед, прав. Сейчас Карпов частенько вспоминал его слова и соглашался с ними.
Через неделю стояки до половины порушили. А потом позвали на помощь технику. Обмотали вокруг стояков толстые тросы, концы их прицепили к трем лебедкам и к четырем тракторам и по общей команде натянули. Выпрямившиеся тросы звенели, рев от тракторных моторов накрыл Оконешниково, стояки какое-то еще время крепились, дюжили, но вот к моторному реву добавился громкий треск, и они начали крениться на сторону. Сначала медленно, а потом быстрей и быстрей и вдруг перевернулись и стоймя грохнулись в землю. Пыль, щепки, доски — все поднялось вверх, как извержение вулкана. Но еще выше темного облака, возникнув, как будто из него, взмыл белый голубь. Отчаянно, быстро-быстро хлопая крыльями, он взвился в самое небо и исчез из глаз. Как, каким образом оказался он там, почему не вспугнули его раньше шум и грохот — неизвестно. Вслед голубю, свечой ушедшему в небо, полетел истошный, старушечий вопль:
— Господи, горе-то, бог нас спокинул! Это душа евонная, в голубе!
Над старухой смеялись, а она грозила темным, крючковатым пальцем и зло кричала, ломая тонкие, поблекшие губы:
— Попомните, попомните, когда слезами заревете!
Прошло еще несколько лет. Новый начальник ОРСа долго ругал предшественника, что тот своротил колокольню. А сам все ходил и поглядывал на уродливую, покатую крышу. И в какой-то день осенила его идея: а почему бы в бывшей церкви не сделать кафе. Современное, красиво оформленное кафе, как делают у добрых людей в иных краях. Идея эта, видно, понравилась и начальству, потому что оно вырешило денег и даже помогло найти городских оформителей. Приехали в Оконешниково из города стройные бородатые парни, содрали бешеные деньги и все лето, не выходя, просидели в бывшей церкви за работой, там же и спали. Но зато уж изладили! Когда Карпов вошел туда в первый раз, он едва рот не открыл от удивления. Ему даже показалось, что не у себя в Оконешникове, а попал по ошибке в городской ресторан — до того все было красиво. Теремки, как на картинках, люстры из жести, подвешенные на толстых цепях; на черных, лаковых стенах — белая чеканка. Особенно ему одна понравилась: Ермак Тимофеевич, схватив татарина за ноги и размахнувшись, замедлил чуток, прикидывая — куда бы того швырнуть?
— Ну, как, а? — спрашивал начальник ОРСа, подталкивая Карпова локтем. — Высший класс! Культура в деревню пришла!
О том, что в Оконешниково пришла культура, долго еще писали в газетах, сначала в своей, районной, потом в областной, один раз даже показывали по телевидению. От показа у Карпова до сих пор оставался стыдливый осадок. Два молодых парня, пробивных и ухватистых, привели учителей из школы, его самого посадили, Ерофеева. Двери в «Снежинке» закрыли на крючок и наставили телекамеру — надо было пить чай и разговаривать друг с другом. «Как вы вечером в семье говорите, так и здесь, — объяснял один из парней. — Естественно, без напряжения.»