Жестокий век
Шрифт:
В душе хана было одно-единственное больное место, и этот щенок не целясь угодил в него. На мгновенье от ярости потемнело в глазах, стал считать пальцы, и они подрагивали; глянул на свои руки, оплетенные узловатыми жилами, на руки Гайир-хана – сильные, с гладкой темной кожей, еще не утратившие округлости, не загрубевшие, резко дернул головой, давая знак кешиктенам, чтобы эмира увели.
Вдогонку крикнул:
– Расплавьте серебра, залейте ему в рот и уши! Пусть предстанет перед своим богом с тем, что сумел нахватать на этом свете.
Он дал выход своей ярости, но легче от этого не стало. Все время казалось, что спор с Гайир-ханом остался неоконченным, оборванным на полуслове, и это его угнетало. Ночью опять спал плохо. Засыпая, видел один и тот же сон. Он, маленький мальчик, идет по краю обрыва, легко переставляя босые ноги с камня на камень. Вдруг нога поскальзывается, и он летит в бездну, сырую, холодную, сумрачную, падает, и нет конца этому падению. Ужас леденит сердце, хочется крикнуть, позвать на помощь мать, но голоса нет, из горла рвется едва слышное сипение.
На рассвете вышел из шатра с ломотой в висках, невыспавшийся, мрачный. В саду щелкали, пели, щебетали неведомые ему птицы, тихо плескалась в арыке вода, запах цветения был еле уловим и потому не казался неприятным.
За зеленью садов, обрызганной розовато-белым цветом, пропела труба, ей откликнулась вторая, ударили барабаны, и умолкло пение птиц. День предстоял горячий, и это обрадовало его. Он велел одному из караульных принести холодной воды, намочил лысеющую голову, тряхнул седыми косичками, вместе с каплями влаги сбрасывая с себя расслабленность.
Битву за город начал Тулуй со своими воинами. Насмешками, оскорблениями они раззадорили защитников города. В распахнутые ворота на Тулуя хлынули конные воины, пешие смельчаки из ремесленников и земледельцев. Они дрались, не щадя живота своего. Тулуй отступал до тех пор, пока не завлек храбрецов в засаду. Вернулись в город немногие. Вместе с ними в город проникли Махмуд и Данишменд-хаджиб.
Вслед за этим хан послал хашар59 засыпать ров, придвинуть к стенам камнеметы. Началась осада.
После четырех дней осады по тайному подземному ходу из города вышли шейх ал-ислам, казии и три имама. Вместе с ними был Махмуд Хорезми.
– Твое повеление исполнено, владыка вселенной, – сказал купец. – Эти люди готовы открыть ворота города.
Служители бога-аллаха стояли перед ханом, смиренно сложив руки.
– Почему вы не пришли сразу? – сердито спросил он.
За всех ответил шейх:
– Городская чернь, оседлав коня гордости и подняв меч негодования, не желает и слышать о покорности. Нам приходилось быть осторожными. У ворот Намазгах мы поставили своих людей. На рассвете они впустят в город твоих воинов.
– Что вы просите взамен?
– Пощады для жителей города.
– Нет, – твердо сказал он. – Сколько вас, служителей бога, и ваших людей?
Они переговорили между собой.
– Тысяч пятьдесят будет, – сказал шейх.
– На пятьдесят тысяч я дам охранные ярлыки. С остальными поступим, как того пожелаю. Не откроете ворота – я разобью стены и тогда уж никого не оставлю в живых. Все. Идите.
Утром его воинов впустили в город. Лишь тысяче кыпчаков удалось пробиться сквозь ряды монголов и уйти, еще тысяча заперлась в мечети, но ее подожгли. И воины сгорели заживо. Данишменд-хаджиб привел к хану больше двадцати эмиров и хаджибов. Они готовы были служить хану.
– Я обещал им жизнь, – сказал Данишменд-хаджиб.
– Но я им не обещал ничего. И они опоздали.
– Великий хан, за ними – тысячи воинов.
– Они не умеют драться и потому не нужны мне. Но скажи им: я беру их на службу. Разместите их отдельно.
Ночью эмиров и хаджибов с их воинами окружили и всех истребили. Из жителей хан отобрал тридцать тысяч ремесленников и раздал их своим сыновьям и нойонам, столько же молодых самаркандцев взял в хашар.
Глава 7
Подъехав ко дворцу, эмир Тимур-Мелик тяжело слез с усталого коня, провел ладонью по нахлестанным песчаным ветром воспаленным глазам. Ему все еще плохо верилось, что он жив, и уж совсем не верилось, что в Гургандже ничего не изменилось. У дворца стоят караульные в начищенных до блеска шлемах, подъезжают и отъезжают неторопливые и важные, как сытые верблюды, слуги повелительницы всех женщин мира… Тимур-Мелик только что пересек пустыню. Ехал и шел пешком, держась за хвост утомленного коня. Из войска, с которым он оборонял Ходженд, не осталось ни одного человека – полегли бесстрашные воины от вражеских стрел, от ударов мечей и сабель.
Для защиты Ходженда шах выделил воинов мало, обещал прислать позднее.
Но так и не прислал. С теми силами, какие у него были, Тимур-Мелик долго удерживать город не мог. Когда стало невмоготу, с тысячью оставшихся в живых храбрецов покинул крепостные стены, переправился на островок, что был чуть ниже Ходженда. Рукава реки Сейхун с той и с другой стороны островка были довольно широки, стрелы его не достигали. Враги заставили хашар перекрывать один рукав. Но Тимур-Мелик обтянул суда сырым войлоком, обмазал сверху глиной, смешанной с уксусом, сделав их неуязвимыми ни для стрел, ни для зажигательных снарядов. На этих судах приближался к берегу, наносил врагам урон, разрушал плотину. Они ничего не могли с ним сделать: суда, какие не мог взять с собой, заранее пожег. Но у него кончились припасы. Нечем было кормить людей и лошадей. И он поплыл вниз. Враги следовали за ним по обоим берегам. В одном месте они успели перекрыть Сейхун железной цепью. Но суда прорвали ее. Течение несло их к Дженду. А он знал, что этот город занят врагами. И решился высадиться. При высадке большинство воинов пало. С теми, что остались, он направился через пустыню Каракумы. Враги неотступно преследовали его. Каждая стычка уносила воинов.
В песчаных барханах удалось скрыться ему одному…
Но он напрасно думал, что в Гургандже ничего не переменилось. Эмиры, толкавшиеся у дверей покоев Теркен-хатун, разговаривали вполголоса, словно боялись, что их услышит монгольский хан. Они обступили Тимур-Мелика, начали расспрашивать: что, как?
– Плохо, – сказал он. – Очень плохо.
Теркен-хатун сразу же позвала его к себе. Она сидела на краешке трона, будто собиралась вскочить и бежать куда-то. Лицо ее пожелтело еще больше, нос стал острее. Он начал было рассказывать о гибели своих воинов, но она прервала его: