Жили два друга
Шрифт:
Да он и не планировался, этот второй заход, потому что еще на земле подполковник Заворыгин строго-настрого предупредил капитана Прохорова:
– Дважды на цель своих ребят не води. Мне сегодня покойники ни к чему!
– А если с первого захода не разобьем? – вздохнул Прохоров, но командир оставил его реплику безответной.
Он только посмотрел на маленького, туго перепоясанного ремнями майора Колесова и неопределенно хмыкнул:
– Видал орлов, Пантелеич? А ну-ка, по самолетам!
И группа улетела. Но видавший виды комэска Прохоров был прав, и сейчас его предположения сбывались.
Первые
– Вот как, Пчелинцев, получилось. Мы расчет делали, а Рубахин по нашим расчетам взорвал. История с географией!
– Не унывайте, командир, – беспечно заявил стрелок. – Их до Берлина будет еще очень много, этих переправ. Хватит и на нашу долю.
– Пожалуй, – улыбнулся горько Демин. – Ладно, пойду на КП получать нахлобучку и новью указания.
На всякий случай далеко от самолета не отходите.
Вопреки ожиданию никакой нахлобучки от подполковника Заворыгина ни Белашвили, ни Демин не получили.
Командир полка, завтракавший прямо на КП, коротко и рассудительно заметил:
– Это не беда, что некоторые из вас промазали. Главное, что боевое задание было выполнено, и штаб фронта за это нас поблагодарил. Сегодня больше полетов не будет. Можете расходиться по самолетным стоянкам и готовить машины к завтрашнему дню.
Демин задержался на КП, посудачил с летчиками, сказал добрые слова Рубахину, которого особенно не уважал, но мастерству его летному отдавал должное.
Подходя к своей «тринадцатой», Демин еще издали увидел, что экипаж его по горло занят работой. Заморин и Рамазанов заделывали в плоскостях небольшие зенитные пробоины. Зарема набивала патронами пулеметные ленты. Один только Пчелинцев сидел на деревянной скамейке и, отвернувшись, что-то писал. Демин приблизился к нему неслышными шагами и остановился метрах в двух. Стрелок так был поглощен своим занятием, что не обратил на него никакого внимания. На коленях у Пчелинцева лежала раскрытая толстая тетрадь. Синий химический карандаш быстро скользил по линованному листу, оставляя косые крупные строки. Иногда карандаш останавливался, с остервенением зачеркивал написанное, и, когда случались подобные заминки, Пчелинцев недовольно сжимал губы, хмурился, тер переносицу. Зато, когда карандаш бежал быстро, лицо стрелка оживлялось, губы, покрытые мягким мальчишеским пушком, шептали слова, то самые, что ложились на бумагу.
«Интересный парень, – подумал в эти минуты Демин, – но что я знаю о нем? Вот летаем на одной машине, делим обиды и радости. Вместе продираемся к цели сквозь зенитный огонь и отбиваемся от «мессеров», но если разобраться, то я ровным счетом ничего о нем не знаю. Кроме анкетных данных: когда родился, сколько лет, какое образование. Где кончал школу воздушных стрелков, год вступления в комсомол. Вот и все. Да еще, что в бою не теряется и коленки не дрожат, когда из кабины вылезает после посадки. Что еще – любит Зарему Магомедову. Впрочем, это уже сверх анкеты. А вот о чем он думает, к какой цели стремится в жизни – разве это я знаю!.. Слишком сложная конструкция человек, чтобы так просто можно было проникнуть в его мысли… Он и сам себя не всегда понимает. Взять хотя бы меня и Зару. Люблю я ее или нет?»
Демин шумно вздохнул и сразу почувствовал, что выдал свое присутствие. Пчелинцев медленно обернулся, смерил его каким-то рассеянным взглядом.
– Это вы, товарищ командир, – произнес он без всякой интонации. У него было спокойное и усталое лицо.
Демин осторожно присел на краешек скамейки.
– Я не помешал?
– Да нет, – протянул сержант.
– Что это вы делаете?
Пчелинцев пожал плечами и отодвинулся на край скамейки, освобождая для командира побольше места.
– Так, записи всякие, – уклончиво ответил оп.
– Надеюсь, не дневник?
– А если и дневник? – неприязненно спросил Пчелинцев и чуть ли не в упор посмотрел в глаза командиру, – Вы не одобряете?
– Да нет, – засмеялся Демин. – Просто лишний раз хотел предупредить вас. Вы же не кадровый военный и можете не знать, что в дневнике нельзя указывать места дислокации, писать о потерях, материальной части. Фамилии командиров также под запретом.
Пчелинцев закрыл тетрадь, обмахнулся ею, как веером.
– Успокойтесь, товарищ командир, – сказал он с мягкой улыбкой, – ничего этого в моих записях нет.
– А что же в них, если не секрет? – полюбопытствовал Демин, ощущая, что делает это прямолинейно и грубо. Про себя он подумал, что такой вопрос даже обидит стрелка. Но Пчелинцев не обиделся. Он только ответил еще более уклончиво:
– Так, всякие размышления о жизни. Никаких военных тайн там нет. Как-нибудь узнаете, командир.
– Ну-ну, – со вздохом отозвался Демин, – буду ждать. Кстати, вылет перенесли на утро.
К вечеру самолет был полностью заправлен и подготовлен к очередному вылету. Заходящее солнце полировало неяркими лучами плексиглас на кабинах. Экипаж был свободен от трудовых забот. Сидя на скамейке, Пчелинцев рисовал оружейницу. Девушка сидела на груде брезентовых чехлов, поджав под себя колени, туго обтянутые форменной синей юбкой. Длинную черную косу она перебросила на грудь.
– Товарищ командир, заступитесь, – попросила она приближающегося Демина. – Приказал не шевелиться и не смотреть, как рисует.
Из-за худого сутулого плеча Пчелинцева Демин взглянул на рисунок, потом на строптивую натурщицу.
– Я вас могу порадовать, Зара, сходство великолепное.
– Еще бы! – пробасил «папаша» Заморин. – Как же тут может не получиться? Зара – девка что надо. Что очи, что брови, что коса. Такую хоть кистью, хоть пером писать можно.
Пчелинцев выпустил из рук карандаш, резко поднял голову.
– Пером гораздо труднее, – произнес он с вызовом.
– Да что ты, Леня, – кокетливо воскликнула Магомедова. – Ласковые слова, их же в две минуты можно подыскать, а рисовать так долго, что того и гляди шейные позвонки полопаются.