Житейские воззрения кота Мурра. Повести и рассказы

Гофман Эрнст Теодор Амадей

— Вот как? — протяжным тоном спросил профессор, вытащил из кармана тетрадку, в которой я тотчас же признал похищенную юным Понто рукопись, и стал читать:

СТРЕМЛЕНИЕ К ВОЗВЫШЕННОМУ

О, что со мной? Что грудь мою тревожит? Каким душа предчувствием томима? Я весь дрожу… То мысль моя, быть может, За гением летит неудержимо? Откуда этот шквал огня и дыма? В чем смысла смысл? Что наши муки множит? Что жгучей болью сладко сердце гложет? Чего страшиться нам необходимо? Где

я? В волшебном царстве дальних далей? Ни слов, ни звуков нет. Язык как камень. Несет весна надежды полыханье, И только в ней — конец моих печалей… Ярчайший лист, мечты зеленый пламень! Ввысь, сердце, ввысь! Лови его дыханье!

Надеюсь, ни один из благосклонных читателей моих не откажется признать все совершенство этого великолепного сонета, излившегося из святая святых моей души, и будет восхищен еще более, узнав, что это — одно из первых моих сочинении. Профессор, однако же, по злобе своей прочитал его без всякого выражения, так бесцветно, что я сам едва узнал мои строфы и в порыве внезапной ярости, вполне понятной в молодом поэте, уже готов был выскочить из своей засады и вцепиться в физиономию этого педанта, чтобы дать ему почувствовать остроту моих когтей. Но мудрая мысль о том, что мне несдобровать, если маэстро и профессор вдвоем возьмутся за бедного кота, заставила меня подавить гнев; и все-таки я невольно издал негодующее «мяу», которое неминуемо выдало бы меня, когда бы мой хозяин, дослушав сонет, не разразился снова оглушительным хохотом, оскорбившим меня, пожалуй, сильнее, нежели бесталанное чтение профессора.

— Ха-ха! — воскликнул маэстро. — Честное слово, сонет вполне достоин кота, но я все еще не понимаю вашей шутки, профессор, — скажите-ка лучше прямо, куда вы метите?

Тот, не отвечая, полистал рукопись и стал читать дальше:

ГЛОССА ^{52}

Дружба по свету не рыщет, А любовь к нам рвется в дом. Всюду нас любовь отыщет, Дружбу ищем днем с огнем. Слышу стоны, слышу вздохи, — Млеет сердце в томной страсти. Это мука или счастье — Жить в любовной суматохе? Всюду ждут тебя подвохи! Явь иль сон меня объяли? Разум смутен, слог напыщен, — Это вынесешь едва ли. Ах, на крыше и в подвале — Всюду нас любовь отыщет! Но однажды — час настанет, — Поборов тоску, томленье, Ты узнаешь исцеленье: Боль твоя как в воду канет, Вновь душа здоровой станет! Лживо кошкино сердечко, Постоянства нету в нем… Что в тоске чадить, как свечка? Лучше с пуделем под печку — Дружбу ищут днем с огнем! Но я знаю…

— Нет, — прервал маэстро чтение профессора, — нет, друг мой, я, право, теряю с вами всякое терпение; вы или другой шутник решили забавы ради сочинить стихи в духе кота, а теперь возводите поклеп на моего доброго Мурра и целое утро дурачите меня. Шутка, впрочем, недурна и особенно должна понравиться Крейслеру, тот уж, конечно, ле преминет воспользоваться ею для веселенькой охоты, где вы в конце концов можете очутиться в роли травимой дичи. А теперь бросьте ваш остроумный маскарад и скажите мне честно и прямо, в чем, собственно, цель этой забавной мистификации?

Профессор отложил рукопись, серьезно посмотрел маэстро в глаза и сказал:

— Эти листки принес мне несколько дней назад пудель Понто, а он, как вам должно быть известно, состоит в приятельских отношениях с котом Мурром. Хотя пес приволок рукопись в зубах, как и подобает ему таскать поноску, она была целехонька, когда он положил ее мне на колени, причем Понто ясно

дал понять, что получил ее ни от кого иного, как от своего друга Мурра. Стоило мне заглянуть в рукопись, как сразу бросился в глаза особенный, своеобразный почерк; я прочитал несколько строк, и у меня в голове возникла, уж сам не знаю, как и откуда, диковинная мысль — не сочинил ли все это кот Мурр. Сколь ни противна эта мысль разуму, да и некоторому житейскому опыту, каковой мы поневоле приобретаем и каковой в конце концов есть тот же разум, — сколь, повторяю, ни противна нелепая мысль эта разуму, ибо коты не способны ни писать, ни сочинять стихов, я никак не мог от нее отвязаться и решил понаблюдать за вашим любимцем. Узнав от Понто, что Мурр подолгу просиживает на чердаке, я поднялся наверх, вынул из своей крыши несколько черепиц и благодаря этому смог свободно заглянуть в ваше слуховое окошко. И что же открылось глазам моим?! Слушайте и удивляйтесь! В самом отдаленном уголке чердака сидит ваш кот! Сидит, выпрямившись, за низеньким столиком, на котором разложены бумага и принадлежности для письма, и то потрет лапой лоб и затылок, то проведет ею по лицу, потом обмакивает перо в чернила, пишет, останавливается, снова пишет, перечитывает написанное и при этом еще мурлычет (я сам слышал), мурлычет и блаженно урчит. Вокруг разбросаны книги, судя по переплетам, взятые из вашей библиотеки.

— Что за чертовщина! — воскликнул маэстро. — А ну-ка, взгляну, все ли мои книги на месте?

С этими словами он встал и подошел к книжному шкафу. Внезапно увидев меня, он отпрянул на целых три шага и застыл в полном изумлении. Профессор же, вскочив, воскликнул:

— Вот видите, маэстро? Вы-то воображали, что малый сидит себе смирно в соседней комнате, куда вы его заперли, а он пробрался в книжный шкаф и штудирует там науки или, что еще вернее, подслушивает наш разговор. Теперь он все знает, о чем мы здесь говорили, и может принять свои меры.

— Кот! — начал мой хозяин, все еще не сводя с меня изумленного взора. — Кот, узнай я, что ты, окончательно отрекшись от своего честного кошачьего естества, в самом деле увлекаешься сочинительством столь неудобоваримых виршей, какие читал здесь профессор, поверь я, что ты в самом деле предпочитаешь охотиться за науками, а не за мышами, — узнай я все это, я бы уж, конечно, надрал тебе уши, а может быть, даже…

Я был ни жив ни мертв от страха, зажмурился и сделал вид, будто крепко сплю.

— Да нет же, нет, — продолжал маэстро, — вы только взгляните, профессор, мой честный кот безмятежно спит, судите сами, есть ли в его добродушной физиономии хоть намек на то, что он способен на такие неподобающие тайные плутни, в каких вы его обвиняете? Мурр, а, Мурр!

Хозяин звал меня, и я не преминул, как всегда, ответить ему своим «мрр… мрр», открыл глаза, поднялся и выгнул спину самой очаровательной дугой.

Взбешенный профессор швырнул мне в голову рукопись, но я сделал вид (врожденное лукавство внушило мне эту мысль), будто понимаю это как призыв к игре и, подпрыгивая и танцуя, стал рвать листы на части, да так, что только клочья полетели.

— Ну, — сказал мой хозяин, — теперь, надеюсь, вам ясно, профессор, что вы были неправы и ваш Понто вам все набрехал! Вы только поглядите, как Мурр разделывается со стихами. У какого автора достанет духу так обращаться со своей рукописью?

— Я вас предостерег, маэстро, а теперь поступайте, как знаете, — возразил профессор и вышел из комнаты.

Ну, думал я, гроза миновала! Однако я жестоко ошибался! К величайшей моей досаде, маэстро восстал против моих ученых штудий; он, правда, сделал вид, будто не поверил словам профессора, но я тем не менее вскоре почувствовал, что он следит за каждым моим шагом, тщательно запирает на ключ книжный шкаф, лишая меня доступа в свою библиотеку, и не терпит более, чтобы я, как бывало, располагался среди манускриптов на его письменном столе.

Так я в самом юном и нежном возрасте уже познал горе и заботу. Быть непризнанным, даже осмеянным, — что может причинить горшие страдания гениальному коту?! Натолкнуться на препятствия там, где ожидаешь наивозможнейшего поощрения, — что может сильней ожесточить великий ум?! Но чем тяжелее гнет, тем сильнее сопротивление, чем туже натянута тетива, тем дальше летит стрела. Мне запретили читать, — что ж, тем свободнее творил мой дух, черпая силы в самом себе. Удрученный, я частенько наведывался в погреб нашего дома и слонялся там много дней и ночей; привлекаемое расставленными здесь мышеловками, в погребе собиралось многочисленное общество котов самого различного возраста и положения.