Житие Дон Кихота и Санчо
Шрифт:
Дон Кихота жалуют за смех, вызываемый его причудами, за удовольствие, доставляемое его бреднями; но то, за что над ним смеялись когда-то, теперь вызывает слезы, и если когда-то нравились его нелепости, они совсем не нравятся в сегодняшней жизни.
Я воскликнул: «Смерть Дон Кихоту!», о мой сеньор Дон Кихот. Прости мне это, прости, я ведь бросил этот клич из доброго, здравого, хотя и ошибочного, намерения; из любви к тебе; но всякие недоумки, которые от недостатка ума соображают слабо, поняли мой клич превратно, и, желая послужить тебе, Рыцарь, я невольно обидел тебя. Грустно, когда нас толкуют вкось и вкривь, и не столько по недомыслию, сколько от недоброго сердца. Так прости же мне, мой Дон Кихот, зло, которое, возможно, я причинил тебе, хотя и хотел сделать добро;241 ты убедил меня, сколь опасно проповедовать
Зарази меня своим безумием, мой Дон Кихот, зарази неисцелимо. И пусть назовут меня гордецом или кем угодно. Не хочу искать выгоды, которой ищут они. Пусть говорят: чего он хочет? чего ищет? Они исходят из собственных представлений о путях, моих путей им не найти. Они ищут выгод в этой бренной жизни, а вера их в другую жизнь — привычный сон; мне же, мой Дон Кихот, предоставь сражаться с самим собой, предоставь право страдать! Пусть себе лелеют чаяния, достойные провинциального депутата; мне же подари своего Клавиленьо,242 и даже если я не взлечу, да приснится мне, что я возношусь на небо, в область незатихающего ветра и неугасимого огня. Душа души моей, сердце моей жизни, неутолимая жажда вечности, будь моим хлебом насущным! Что, хитер я? О нет, я не хитер, не хочу я быть хитрым. Не хочу быть разумным в духе жалкого разума, который дает хлеб живущим; сделай меня безумным, мой Дон Кихот!
Да живет и здравствует Дон Кихот! Да здравствует Дон Кихот, побежденный и избитый! Да здравствует умерший Дон Кихот! Да здравствует Дон Кихот! Подари нам свое безумие, вечный наш Дон Кихот! Подари безумие и позволь обрести силы у колен твоих. Если бы ты знал, как я страдаю, мой Дон Кихот, среди твоих соотечественников, чей запас героического безумия ты унес с собой, а при них осталось лишь дерзкое самомнение, которым они довели тебя до погибели!.. Знал бы ты, как презирают они с высоты своей тупоумной и оскорбительной суетности всякое кипение духа и всякие движения внутренней жизни! Знал бы ты, с какой ослиной серьезностью смеются над забавностью того, что именуют безумием, и потешаются над тем, что почитают бреднями. О Дон Кихот мой, какая гордыня, какая глупая гордыня, бессловесная гордыня свойственна этим тупицам, которые принимают за парадокс то, что не умещается у них в башке, и за желание оригинальничать — всякий своевольный взлет духа! Для них не существует горючих слез, пролитых в безмолвии, в безмолвии таинства, ведь эти варвары полагают, что разрешили все проблемы; для них не существует душевной тревоги, ведь они считают, что обладают абсолютной истиной от рождения; для них не существует ничего, кроме догм, формул и рецептов. У них всегда душа бакалавра. И хотя они ненавидят Барселону, все же отправляются туда и побеждают тебя.
«Шесть дней пролежал Дон Кихот в постели, печальный, унылый, мрачный и расстроенный, без конца вспоминая подробности своего злосчастного поражения», так что и утешения его верного Санчо не помогали. Санчо же отлично понимал, что проиграл больше всех, хотя пострадал больше всех его господин. И спустя несколько дней они отправились к себе: «…Дон Кихот — без оружия, в дорожном платье, а Санчо — пешком, потому что на Серого были навьючены доспехи». Так и повелось с тех пор, как победили Дон Кихота: Серые тащат его доспехи.
По дороге они встретили лакея Тосилоса, который поведал Дон Кихоту, что он по герцогскому приказу получил сто палок, донья Родригес вернулась в Кастилию, а ее дочь ушла в монахини. Так закончилось одно из приключений, которое Дон Кихот в свое время завершил куда удачнее.243
Глава LXVII
Потихоньку–полегоньку Рыцарь и оруженосец добрались до места, где они встретились «с разодетыми пастушками и нарядными пастухами, пожелавшими создать и возродить (…) пастушескую Аркадию». И узнав место, Дон Кихот сказал: «И если ты согласен со мной, я хотел бы, о Санчо, чтобы, в подражание им; мы тоже сделались пастухами, хотя бы на то время, которое я должен провести в уединении. Я куплю несколько овец и все прочие вещи, необходимые для пастушеской жизни, назовусь пастухом Кихотйсом, а ты пастухом Пансино, и мы будем бродить по горам, лесам и лугам, распевая тут, вздыхая там, утоляя жажду жидким хрусталем источников, прозрачных ручейков и многоводных рек. Дубы щедрою рукою отпустят нам свои сладчайшие плоды, крепчайшие стволы пробковых деревьев предложат нам сиденья, ивы — тень, розы — свой аромат, обширные луга — неисчислимыми цветами отливающие ковры, чистый и прозрачный воздух — свое дыхание, луна и звезды — свой свет, побеждающий ночную тьму, песни — удовольствие, слезы — отраду, Аполлон — стихи, любовь — воззрения, [50] которые сделают нас бессмертными и прославят не только в наши дни, но и в грядущих веках».
50
В переводе Г. Лозинского: «вымыслы». В тексте Сервантеса: «conceptos» («взгляды, воззрения»). Это значение и фигурирует в подлиннике Унамуно.
Боже мой! Как метко было сказано: каждый по–своему с ума сходит244 — и насколько же хорошо знала своего дядюшку племянница Дон Кихота: когда цирюльник и священник, занятые обследованием библиотеки, обнаружили среди книг «Диану» Хорхе де Монтемайора,245 они решили было ее пощадить, но племянница воскликнула: «Ах, сеньор, а по–моему, вашей милости следовало бы бросить их (оставшиеся маленькие книжки, среди которых была и «Диана») в огонь вместе с остальными, ведь может случиться, что сеньор мой дядя, вылечившись от своей рыцарской болезни, начнет читать стихи, и ему вздумается сделаться пастушком и отправиться бродить по рощам и полям, наигрывая на свирели и распевая…».
Возвращаясь из Барселоны, Дон Кихот, казалось, следовал по пути выздоровления от героического безумия и готовился к смерти, но при виде знакомых мест снова стал мечтать о том, чтобы обессмертить и прославить свое имя не только в наши дни, но и в грядущих веках. Ибо в мечте этой и коренилось его безумие, она была пружиной его действий, была, как мы видели в начале его истории, причиной, побудившей его стать странствующим рыцарем. Жажда обессмертить и прославить свое имя — вот в чем заключается внутренний смысл кихотизма, его суть и значение, и если этой цели не достичь, побеждая великанов и фантастических чудовищ, восстанавливая попранную справедливость, остается другой путь — сделаться пастухом и слагать элегии лунными ночами. Главное — оставить имя в веках, жить в памяти людей. Главное — не умереть! Не умереть! Не умереть! В этом самый корень, корень корней донкихотовского безумия. Не умереть! Не умереть! Жажда жизни, жажда вечной жизни — это она даровала идею бессмертной жизни, мой сеньор Дон Кихот; мечта твоей жизни была и остается мечтой о бессмертии.
Ради того, чтобы не умереть, ты сменил удел рыцаря–странника на удел пастуха, слагателя элегий. Так и твоя Испания, мой Дон Кихот, когда приходится ей удалиться на жительство к себе в деревню, она, побежденная и разбитая, помышляет о пастушьем уделе, рассуждает о внутренней колонизации, о водохранилищах, об орошении и фермах.246
И в глубине этого желания не умереть не лежит ли, мой бедный Алонсо, твоя всевластная любовь: «А найти имена для пастушек, в которых мы будем влюблены, нам так же легко, как нарвать груш с дерева; к тому же имя моей сеньоры одинаково подходит как для принцессы, так и для пастушки, так что мне незачем ломать голову, стараясь приискать лучшее…». Да, всегда это была Дульсинея, Слава, а подспудно — всегда Альдонса Лоренсо, по которой ты вздыхал двенадцать лет. А как бы вздыхал ты о ней теперь! как звал бы ее! и вырезал бы ее имя на коре деревьев и даже у себя в сердце! А если бы дошло до нее это известие и она отозвалась бы, и пришла к тебе, расколдованная?
Сделаться пастухом! И это тоже, мой Дон Кихот, произошло с твоим народом, когда он вернулся из Америки, испытав поражение при столкновении с народом Робинзона.247 Ныне твой народ рассуждает о необходимости посвятить себя возделыванию своих земель и заботам о них, рытью колодцев и каналов для орошения засушливых областей; теперь твоя родина озабочена «гидравлической политикой». Не испытывает ли она угрызения совести за прошлые зверства на землях Италии, Фландрии и Америки?248