Живём ли мы свой век

Углов Федор Григорьевич

— Ну, хорошо, — заговорил художник, решив, что Молдаванов кончил историю музыканта. — Где же тут злодейство, как связать...

— Да, к тому и веду я рассказ свой — к злодейству!.. Всё бы хорошо было — и наше знакомство, и золотая медаль, да одно тут плохо: дорогу мне он переступил. До этой злосчастной медали газеты их обо мне писали: «чудо-голос», «второй Шаляпин... чудесно, превосходно», а как Иван у президента побывал, журналисты па него перекинулись. В каждой газете портрет да статья на первой странице. Затмил он меня. Ну... и стал я на него злиться. «Чего нашли в нем?..» Да то, да

се. А тут ещё Маланья масла в огонь подливала. Разошлись мы с Иваном, а когда несколько лет спустя он в министерстве стал просить разрешения на создание под его руководством ансамбля народных инструментов и у меня на этот счёт мнение спросили — я в то время в министерстве случайно оказался, — так я возьми и скажи: «Баянист как баянист, и нечего из него идола сотворять!» И эта-то моя гнусная реплика, кажется, явилась последней каплей отрицательного решения министра. Отказали в просьбе Полежаеву. А через несколько лет оркестр под его руководством всё-таки был создан. И какой оркестр!.. «Боян» называется. По всему миру ездит, и везде успех необычайный. Вот оно, мое злодейство! Товарища по искусству локтем оттолкнул, дело задержал. Все годы меня мучает совесть. Как вспомню — жарко.

Певец замолчал, и художник не нарушал наступившей тишины. Он был прав: случай вроде бы ординарный, а на поверку подлостью обернулся. Хорошо было тут одно: Молдаванов сознавал свой поступок, совесть его терзала, а это значит, была она у него, совесть, была и не дремала. И ещё это значило: не умерла душа Молдаванова для хороших дел, горит в нём священный огонь благих устремлений.

Художник это почувствовал и ясно понял, что встретил он хорошего человека и, может быть, верного друга. Друга надолго, навсегда.

Как-то утром в пансионат заехал профессор Чугуев. Певец заговорил с ним без дальних предисловий:

— Кончаются гастроли нашего театра в Питере. Потом будут каникулы, и почти до Нового года я свободен. А что, если мне махнуть на гастроли, куда-нибудь подальше, к черту на кулички?.. Душа просит новых впечатлений. Что вы скажете, профессор?..

— Идея разумная. Новые впечатления, положительные эмоции... Что ж, поезжайте!

Профессор повернулся к художнику:

— Хорошо бы и вам... отвлечься.

Певец схватил художника за плечи:

— Идея! Махнем-ка мы с вами... Знаете, куда?.. В Таджикистан, в горы — на «Крышу мира», к тому старику. Он же нас приглашал.

— Я бы и сам с удовольствием составил, вам компанию, да дела не позволяют, — сокрушенно сказал профессор. — В Таджикистане, да ещё в горах вам понравится. Кстати, постарайтесь подробнее узнать историю Мирсаида. Он кое-что рассказал, но коротко и не всё понятно. Ведь это удивительно: здоровый юноша и вдруг давление двести! Тут непременно целая череда стрессов... Отчего они, какова их природа?..

Художник обещал профессору непременно всё разузнать и подробно отписать.

Глава седьмая

Самолет приземлился в Душанбе утром.

До Нурека ехали на автобусе. Дорога вилась в невысоких горах, то там, то здесь в чашах долин, на склонах предгорий лепились небольшие поселки, крошечные городки с двумя-тремя заводскими трубами. В долинах

Таджикистана заканчивалась пора уборки хлопка. Казалось, все люди были заняты тут хлопком. Машины шли с прицепами, на них снежные горы; на улицах, во дворах домов белая кипень, точно снег обрушился лавиной.

Солнце палило немилосердно.

— Однако здесь сущее пекло! — сокрушался певец. — Пожалуй, градусов тридцать пять будет.

— Зато в горах прохладнее, — заверил художник.

Нурек открылся не сразу; вначале друзья увидели плотину строящейся гидростанции: отсюда, с километровой высоты, она казалась совсем небольшой, почти игрушечной. В теснине Пулисангинского ущелья, плотно врезавшись в скалистые бока, возвышалась земляная перемычка. Она напоминала поставленный на попа сундук. Между тем плотина уже сейчас поднималась на четверть километра.

Дорога, извиваясь в горах, бежала вниз, и вскоре справа по ходу в небольшой долине показался и сам Нурек. Всего лишь одна улица — пока единственный проспект с трёх- и четырехэтажными домами; и чем ниже спускался автобус, тем виднее были национальные черты зданий, приметы восточного колорита, а вот уж и отчетливо различалась центральная площадь, и гостиница «Нурек», и большой с белыми колоннами дом управления стройкой.

Явились друзья к председателю горисполкома Бой-мирзо Шукурову. Он был немало озадачен визитом и долго рассматривал документы. По-русски говорил неважно, и оттого вопросы его казались наивными и несколько бестактными:

— Кишлак Чинар? Зачем кишлак Чинар?

— Ах, боже мой! — всплескивал руками певец. — В гости к вам приехали. В гости!..

Певец не привык к такому приёму, и каждое слово председателя его раздражало. Художник сидел в сторонке у окна в кресле и наблюдал за председателем. Поведение певца не нравилось хозяину кабинета — скорее всего оно даже оскорбляло председательское самолюбие, но он был сдержан, неторопливо листал паспорта, умным, пытливым взглядом ощупывал гостей.

Он, видимо, плохо понимал их намерение.

— Кишлак Чинар высоко. Нельзя ходить Чинар, никак нельзя!..

— Нет, вы, право, меня удивляете! Дедушка Мироли нас пригласил в гости. У нас, у русских...

— Кишлак Чинар ехать можно. Ходить нельзя. Далеко ходить, высоко. Сердце — тук-тук-тук...

Председатель улыбнулся, откидываясь на спинку кресла. В тот же момент вошла секретарша, принесла чаю. Председатель вышел из-за стола и сам поднес гостям пиалы.

— Можно вертолет, можно лошадь, — продолжал председатель, возвращаясь на своё место и принимаясь за чай.

— Лошадь! — воскликнул певец. — Это же интересно! Я сто лет не сидел в седле!..

На том и порешили: ехать на лошадях.

Председатель самолично привел гостей в полуразвалившийся сарай на краю города; здесь юркий, похожий на подростка таджик вывел из-под навеса низкорослых неказистых коняшек и помог путешественникам взобраться на них. Певец, казалось, был смущен и жалел, что согласился на такой вид транспорта, но отступать было поздно. Вместо седел были попоны, ноги у всадников беспомощно висели, и на ум невольно приходило сравнение с Дон-Кихотом и Санчо Пансой. Молдаванов и здесь играл первую роль — Дон-Кихота.