Живи как хочешь
Шрифт:
– Какая ваша последняя цена?
– Два бриллианта.
– Не могу! Три и, клянусь, это мое последнее слово, – сказал Норфольк и опять сел на стул. – Послушайте, у вас останутся четыре бриллианта, они стоят полтора миллиона франков. Этой суммы хватит в Америке надолго, вы умный и ловкий человек. А она нищая, у нее ничего нет, она едет искать там работы и, может быть, ничего не найдет. Вдобавок, она больна. Эта женщина вас любила, и вы ее любили или, по крайней мере, говорили, что любите. Неужели вам не совестно?
Гранд с полминуты сидел молча и вдруг заплакал. Норфольк смотрел на него с изумлением. «Плачет по-настоящему, почти как ребенок!"
– В чем дело? Я, право, не хотел…
– Я вам отдам эти бриллианты… Три бриллианта… Я сам хотел послать ей деньги из Южной Америки, – сказал Гранд, вытирая глаза платком. – Вы мне, конечно, не верите, но это так, даю вам слово!
– Я вам верю.
– Я любил ее. Рана зажила, но шрам остался, – сказал Гранд. Это изречение немного его утешило. – Я сейчас дам вам три бриллианта.
– Вот это гораздо лучше, – сказал старик и выпил еще арманьяка. «Не потребовать ли все-таки четыре? Нет, нельзя. Еще взбесится!"
– Если б вы с самого начала сказали, я не торговался бы. Чем она больна?
– По-моему, сильнейшим нервным расстройством.
– Это от морфия, – сказал Гранд. Он подумал, что следовало бы послать Тони цветы. «Розовые хризантемы, – „вы меня не поняли“? Хотя что же. тут непонятного?.. Эдельвейс, – „сохраним друг о друге воспоминание, полное благородства“? Нет, она рассердится. И тогда надо было бы к ней зайти. Нельзя, нельзя. Хорошо, что она едет во втором классе и что послезавтра мы будем в Нью-Йорке. Не встретиться бы на пристани… Бедная, так ее жаль».
– От морфия! Она морфинистка?
– Да. Вы не знали?
– Понятия не имел! – сказал старик пораженный. «Вот оно что! Это многое объясняет!» – подумал он и назвал себя старым дураком.
Теперь Гранд смотрел на него с любопытством. «Старичку Тони нравится! В его годы – и туда же! Я, впрочем, и предполагал, что он фальшивый Дон-Кихот. Может быть, он и комиссию с нее получает? Моя психопатка способна была предложить ему пятьдесят процентов! Я посоветовал бы ей больше четверти не давать», – подумал он и сразу совершенно успокоился. Гранд почти никогда долго ни о каких своих действиях не жалел, – «ну, ошибся, кто же не ошибается?» О трех бриллиантах жалел, но тоже не слишком: не был скуп, и оставалось у него достаточно. Еще тяжелее было бы выскочить из ордена. «Может быть, оно даже и к лучшему: она несчастная и сумасшедшая, потому отчасти и несчастная, что сумасшедшая. Теперь она, конечно, никаким наследникам отдать ничего не может, значит, я ее спас"… На старика же он был несколько зол: „Я понимаю, шантажист, но будь шантажистом вежливым! А он пристал с ножом к горлу! „Украли“! Невоспитанный человек!“ Ему было совестно, что он заплакал. „Сдают нервы“.
– Вы сами отдадите ей бриллианты? – спросил Норфольк.
– Нет, мне тяжело было бы с ней встретиться. Отдайте ей с моим сердечным приветом… Принесите мне от нее расписку, что я купил у нее десять бриллиантов, и я вам передам три.
– Расписка приготовлена. Именно такая, – сказал старик. Гранд кисло улыбнулся. – Вот она. Вы знаете почерк Тони? Дайте мне три бриллианта, и я вам передам расписку. Если хотите, я положу расписку на умывальник, а вы рядом положите камни, и мы возьмем одновременно, – добавил он, хотя знал, что в такой предосторожности никакой надобности нет. Гранд пожал плечами.
– Вы умный человек, но комедиант.
– Я это часто слышал, однако это неверно, – сказал Норфольк.
– Только, пожалуйста, не забудьте отдать ей бриллианты.
– Нет, я не забуду. Вы видели, что у меня хорошая память, – ответил старик.
– Но я теперь не вполне уверен, что у вас именно Дон-Кихотская плоскость поляризации, – сказал Гранд, оскалив квадратные зубы в улыбке. Лицо Норфолька исказилось злобой. Он отвернулся и вышел.
VII
Состоялся и бал-гала в предпоследний день рейса, и концерт, в котором по традиции приняли участие находившиеся на пароходе известные артисты. В понедельник, под вечер, вдали показалось что-то длинное, бледное. Моряки говорили, что это земля.
Среди пассажиров третьего класса распространился слух, что их высадят лишь на следующий день. Наиболее же мрачные, в громадном большинстве иностранцы, говорили, что может пройти и три дня.
– …И то, если вы не попадете на Остров Слез и если вас не отправят назад… Не может быть? Очень может быть! – говорил Ди Пи, бывший венец, бывший владелец галантерейного магазина на Кернтнерштрассе. Он всем в дороге рассказывал, что настоящая жизнь была только при императоре Франце-Иосифе и что у него были лучшие галстуки в Европе. «Эрцгерцоги могли покупать и даже иногда покупали! – говорил он и меланхолически добавлял: „Aber f"ur das Gewesene giebt der Jude garnichts“.
Как полагалось по всем фильмам, пассажиры выстроились в несколько рядов на палубах, чтобы увидеть Статую Свободы. Но вечер был туманный, впереди ничего не было видно, кроме бесчисленного множества разноцветных огней. И только по этим огням можно было догадаться, где дома, где корабли, где мосты.
К двигавшемуся теперь очень медленно пароходу подошло что-то темное. Точно прямо из воды всплыл и оказался на палубе осанистый человек в тужурке и фуражке. – «Инспектор!».. – «Доктор!».. – «Начальник полиции!» – слышался почтительный шопот, и испуганный, и полный надежды, точно теперь все и должно было решиться. Свистки учащались. – «Вот и Америка!» – «Ну, посмотрим, что с нами тут будет». – «Хуже во всяком случае не будет"… – „Это небоскребы? Не может быть! Я думал, что они гораздо выше!“ – „Чего вам нужно еще! Смотрите, где у того верхний этаж!“ – „Какой это верхний этаж! Это звезда!“ – „…Самый большой порт в мире!“ – „Да, это вам не Гдыня“. – „Тетя наверное будет на пристани“ – говорили негромко люди, в большинстве нерадостно прожившие последние годы в Европе. Все были очень взволнованы.
В девятом часу пароход с протяжным свистом остановился, причалив не то к пристани, не то к чему-то тоже пловучему, что как будто вдруг могло сорваться с цепи и уйти в Европу: в Америке все возможно. Долгий страшный свисток еще усилил оживленье. Но тотчас стало известно, что медицинский осмотр, допрос и проверка документов начнутся лишь на следующее утро. Утомленные люди, кряхтя и упрекая друг друга в легковерии, раскладывали чемоданы и мешки, с трудом сложенные еще с утра. «И куда было так спешить! Ты еще должна была перевязать эти проклятые ремни!» – «Выдумали: „инспектор!“ – „Какой это к чорту был инспектор! Это был чорт знает кто, а не инспектор!“ – „Я с самого начала говорил, что нас сегодня не высадят! И завтра тоже не высадят, помяните мое слово!“..
Макс Норфольк тоже находился на палубе третьего класса. Его всегда тянуло к непривилегированным людям, к underdog. Он тотчас и здесь кое с кем познакомился.
– …Вот оно, мое счастье, – саркастически-горестно говорил венец. – Другие люди уехали в Америку до прихода к власти дорогого Гитлера, а я все время жил в Европе. Если это можно назвать «жил». Уезжаю же я в Америку тогда, когда дорогого Гитлера больше нет!.. Если впрочем его действительно больше нет? Вполне возможно, что он жив и здоров и даже едет с нами на этом пароходе. У него наверное были аффидэвиты от миллиардеров, и бумаги у него в полном порядке. Приклеил себе бороду, надел темные очки, называется теперь Рабинович и едет в первом классе в Нью-Йорк, а? Вы этого не думаете?