Жизнь без спроса
Шрифт:
– Ты же, наверное, на переменке толкалась?
Я отрицательно замотала головой.
– Так вы же мне полчаса назад пожаловались!.. – пролепетала мама.
– Я? Вам?! На нее?.. На эту девочку?
– Ну, вы же сказали, что она вас обзывала…
– Она? Меня? Как обзывала? Как ты меня обзывала, девочка?
– Я не обзывала… – В глазах моих стояли слезы.
– Так вы же сами сказали, что она вас… – упорствовала мама.
– А, это вы про ту девочку, что дурой меня обзывала? Толстой дурой?
Мы с мамой молчали.
– Так это же не она! Ведь это не ты меня толстой дурой обзывала?
– Нет! Не я!
– Нет!
Она погрозила мне толстым указательным пальцем. До сих пор помню кусочек жареного лукового колечка, прилипший к неухоженному ногтю.
– Нехорошо толкаться, надо парами гулять по кругу с подружками. Ты же пионерка, а толкаешься. Пионерам нельзя толкаться!
– Я не толкалась! – инстинктивно воскликнула я.
– Не спорь со старшими! Не позорь мать! – добродушнейшая Александра Михайловна изобразила, что сердится.
– Воспитывать надо девочку! – обратилась она к маме. – А то так всю жизнь придется за нее перед людьми извиняться.
Учительница повернула голову внутрь квартиры и с наслаждением принюхалась.
– Ну все, все! Мне кушать пора, и внуки у меня тоже некормленые. А ты, Аллочка, помни: расти нужно хорошей девочкой!
Произнеся эту непонятно к кому обращенную фразу, Александра Михайловна поморщила лоб и завершила свою сентенцию бесспорной в своей банальности педагогической мыслью:
– Да-да, Аллочка! Нужно обязательно расти хорошей девочкой – потому что плохой девочкой быть очень плохо!
– Простите нас еще раз! – пробормотала мама еле слышно.
Непонятно даже, услышала ли она вообще, что незнакомая мне женщина два раза подряд назвала меня чужим именем.
Мы возвращались домой молча. Мама, не ужиная, пошла в большую комнату плакать, папа с трагическим лицом проследовал за ней. Со мной после этого случая он не разговаривал целую неделю. Отца не интересовало, что же на самом деле произошло, он не желал ничего знать и не хотел ничего анализировать. Для него имело значение только то, что маме плохо, а это ужасное обстоятельство было как-то связано со мной.
Мне тоже было очень плохо. Очень хотелось повалиться на кровать и плакать – но я отправилась на кухню к бабушке есть суп. Дети обязательно должны кушать вовремя. И на первое обязательно едят суп. И тарелка должна оставаться чистой. И невкусной еды не бывает. Это все не требующие доказательства аксиомы из моего детства.
Нет, я не потеряла веру в мамину правоту. Я по-прежнему была уверена, что в чем-то все равно виновата. Но в тот вечер в моей голове что-то щелкнуло. Я поняла, что, если человеку все время говорить, что он должен быть хорошим, а плохим быть не должен, с ним может произойти что-то страшное. Я еще не научилась думать самостоятельно, но перестала хотеть быть «хорошей девочкой». Я смирилась с тем, что при всех обстоятельствах виновата перед своей мамой, что всегда буду вынуждена причинять ей боль самим фактом своего существования… И еще я поняла, что никогда не захочу видеть рядом с собой такого идеального мужа, как мой отец.
В самом раннем детстве в сердце мое проник идеал мужчины, которого я мечтала видеть рядом с собой. Разумеется, это был актер, который всегда играл людей, совершавших прекрасные поступки и беспримерные подвиги. Про себя я с детства называла его «великий». Видела я
Идеалы и реальность
До сих пор не могу забыть ту ужасную и абсурдную историю с извинениями перед Александрой Михайловной.
Мне пришлось объяснить Маше, что мама вообще никогда не просила у меня прощения. Она не обсуждала со мной наш визит к Александре Михайловне. Правда, несколько дней потом ходила особенно печальная, с синяками под глазами, – и все вокруг понимали, что это я в чем-то перед ней виновата, а вот в чем, непонятно. И от этой непонятности ситуация ощущалась еще более тягостной и безысходной.
– А как же все тогда рассосалось в конце концов? – спросила меня недоумевающая дочь.
А вот это я уже прекрасно помнила! В конце той недели, кажется в воскресенье, мы поехали все вместе с маминой подругой тетей Ирой Гриневой, ее мужем-профессором и их дочкой Леной на ВДНХ.
Стояла прекрасная погода. Мы для порядка зашли в несколько павильонов и погуляли по парку, примыкающему к Ботаническому саду. Кроме того, нам удалось, отстояв совсем небольшую очередь, не более сорока минут, пообедать в небольшом кавказском ресторанчике.
Названия этого заведения я почему-то не помню, хотя это был, пожалуй, единственный ресторан, где мне довелось бывать в детстве. Подавали в этом заведении два дежурных блюда – суп-харчо и бараний шашлык на ребрышках, его еще называли шашлык по-карски. В тот день ресторанный обед мне показался вкуснее обычного. Все были в прекрасном настроении, даже папа, убедившись, что мама пришла в себя, сменил гнев на милость и опять стал моим обычным папой, таким, как всегда. Впрочем, общался он в основном не со мной и даже не с мамой, а с мужем тети Иры. Григорий Романович, лет на десять старше своей жены и моих родителей, заведовал кафедрой прикладной математики, и папа рассчитывал, что он согласится стать оппонентом у него на защите.
Мама ходила под руку с тетей Ирой, а я, разумеется – с Леной.
Лене уже исполнилось четырнадцать. Ей нравилось ощущать себя старшей и эпатировать меня. Она знала кучу анекдотов, касающихся отношений между полами, и, когда мы отходили достаточно далеко от родителей, рассказывала их свистящим шепотом. Большинство из рассказанного я, по наивности, не понимала, но все равно смеялась, чтобы не показаться дурой.
В тот день Лена поделилась со мной сразу несколькими секретами: во-первых, она сама в первый раз целовалась в губы с мальчиком из старшего класса, а во-вторых, она подсмотрела за тем, как по-настоящему занимаются ЭТИМ. Я не удержалась и спросила Ленку, как ей удалось увидеть то, что я даже не могла и представить.