Жизнь Гюго
Шрифт:
Гюго писал дифирамбами оды, которые отослал для участия в ежегодном конкурсе старейшей французской академии, Академии флоралий, основанной в Тулузе трубадурами в 1323 году {190} . Интерес к Академии флоралий возродился на волне растущей любви к исконным, самобытным сокровищам французской культуры, даже к сокровищам «варварских» Средних веков. Она являет собой редкий пример влияния, пусть и недолговечного, провинции на столицу. Софи Гюго называла состязания воротами к успеху и приказывала сыновьям принимать в них участие. Как и другие жившие на той же улице семьи, Гюго были практически кустарями. В 1818 году приз Академии флоралий получил Эжен. В 1819-м Виктор его обошел, выиграв золотой амарант за оду «Верденские девы» [7] . Еще за одну оду, «На восстановление статуи Генриха IV», он получил высшую награду академии: золотую лилию. Победители имели право получить эквивалент приза в денежном выражении или взять сам цветок в парижском ювелирном магазине. Гюго благородно выбрал последнее. На следующий год
190
S'ech'e (1908), гл. I; S'egu (1935–1936). Список статей о Гюго и его наград см. в: S'egu (1935–1936), II, 272. В 1818 г. было 87 представлений, 86 – в 1819 г. и 62 – в 1820.
7
«Верденские девы» во время Революции были посажены в тюрьму за то, что встречали захвативших город пруссаков цветами. Во время Реставрации их стали считать роялистками-мученицами.
Стихи победителей издали отдельной антологией, предварительно «очистив» их от всего неправильного и противоречивого. Французская поэзия по-прежнему служила продуманной системой наказания. Гюго получил от Хранителей свода правил из Тулузы примечания, призванные ему помочь; они служат ценным набором подсказок к тайнам стихосложения как искусства. Во многих случаях консервативная критика как будто привела его к пониманию своего таланта, чего он, возможно, не добился бы другими средствами.
Его оду о Моисее, например, критиковали за то, что в ней присутствует точка зрения на события лишь одного персонажа, тогда как необходимо отстаивать классический довод об универсальном знании. Его попросили вычеркнуть слово «резня» и исправить выражение «целомудренные удовольствия» (применительно к развлечениям дочери фараона), потому что оно наводит на непристойные мысли. Как и многих самобытных поэтов, его обвинили в «несвязности». Робкие возражения Гюго проливают свет на поэтические откровения более поздней эпохи. Может быть, некоторые области познания темны и несвязны изначально?
«Еще когда я писал стихотворение, я заметил ту несвязность, на какую указывает академия, но, не найдя подходящего способа ее исправить, я с успехом убедил себя в том, что лирики пользуются привилегией оставлять неоконченной поразившую их мысль и развивают идею, которая приходит им в голову потом» {191} .
Несмотря на смелое отстаивание права на непонятность, Гюго демонстрировал поистине классический темперамент. Он подразумевал, что, сочиняя оду, он сам не был лириком; он был образованным литератором, который притворяется лириком и сочиняет стихи, которые, как предполагается, могла бы написать некая вымышленная фигура. Мысль о писателе, который «проживал» свои стихи, была в высшей степени подозрительной. Можно заметить: став главой французских романтиков, Гюго по-прежнему оставался классическим поэтом, но таким, который лучше других умел притворяться романтиком.
191
См.: Эпиграф к ‘La Pente de la R^everie’ (Les Feuilles d’Automne, 29): ‘Obscuritate rerum verba saepe obscurantur’ («Часто неясность вещей делает неясными слова»).
Успех в Академии флоралий не только укрепил вес Гюго, но и высветил некоторые, не такие невинные, черты его характера.
Награда, полученная Эженом, стала венцом его недолгой карьеры {192} . В семейной переписке надвигающуюся катастрофу маскировали ссылками на его слабое здоровье. На симптомы безумия, которые проявлялись время от времени, не обращали внимания, как на приливную волну в открытом море. Психиатры в то время лечили только буйных сумасшедших; странности поведения приписывали недостатку дисциплины и нравственности. Когда Эжен швырял тарелки с едой о стену или целыми днями сидел дома и дулся, пока его братья ходили в гости, считалось, что у него просто излишне буйный темперамент. На любом другом толковании лежало клеймо: сумасшествие в молодом возрасте считалось побочным эффектом мастурбации.
192
Dufay (1924). Взвешенный анализ болезни Эжена см. в: Gourevitch.
Бискарра из пансиона Кордье окрестил Эжена «фанатиком», «бесноватым», проявив редкую прозорливость. «Бесноватость» Эжена проявлялась в странном отсутствии привязанности и ревнивом убеждении, возможно подпитывавшем его паранойю, что мать больше любит Виктора, чем его. Младший брат насильно вырвал преимущество. В оде на день рождения Бискарра он сравнил собственную непринужденную дань с данью «фанатика»: «Тот, кого я имею в виду – вам известно, кто он / Вспотев от усилий, сочиняет / нудное послание».
Много лет спустя, когда стало известно, что брата Гюго поместили в сумасшедший дом, поползли слухи, будто Виктор вознесся на вершину славы, высосав жизненные соки из гения более великого, чем он сам, а труп предал забвению {193} . В 1924 году Пьер Дюфэ в своем невротическом труде, посвященном Эжену, ссылался на заговор молчания; но литературоведы молчали главным образом из-за отсутствия интереса. Наверное, Эжен и сам понимал, что его стихи были откровенно слабее стихов Виктора. За странно пророческим названием самого известного произведения Эжена, «Дуэль над пропастью», кроется довольно обычное стихотворение в прозе – обычное, во всяком случае, в лингвистическом смысле слова: два кельтских воина, задевая друг друга, мчатся с горы, нанося друг другу колющие и режущие удары, и, когда они падают извивающейся грудой у подножия утеса, обоих пожирает медведь.
193
Бальзак считал безумие семейной чертой: «У Гюго череп сумасшедшего, а его брат, великий неизвестный поэт, умер безумцем» (Balzac (1990), II, 8).
Ирония судьбы в том, что сам Гюго тоже в некотором смысле способствовал распространению слухов. Сначала он придерживался дофрейдовского представления о том, что в бессвязном бормотании безумца иногда содержатся крупицы вещей истины. Во-вторых, в 1839 году он написал пьесу в трех действиях под названием «Близнецы», основанной на истории «Человека в железной маске» (легенда о брате-близнеце Людовика XIV, которая стала известна благодаря Вольтеру, а затем и Дюма). В пьесе разбросаны туманные намеки, которые лучше всего можно назвать подсказками. Он как будто нес наказание за преступление, которое, по его мнению, в самом деле совершил. Намеками можно назвать строки о «думающем трупе, еще живущем в своем гробу», который вспоминает идиллический сад детства, в то время как его брат узурпирует трон {194} .
194
Les Jumeaux, II, 1. О Les Jumeaux: Ubersfeld, 39, 351–386. «Человек в железной маске» Дюма вышел в 1840 г.
Еще один таинственный намек можно найти на страницах «Собора Парижской Богоматери». На двери в одной из башен, ведущей к камере злодея Фролло, чья-то рука нацарапала имя «Жен» {195} . «Эжен» в переносном смысле лишился головы, которую отрубил его брат. Фантазия о «сумасшедшем гениальном» брате, словно призрак, сгустилась из раскаяния Гюго, которое крепло оттого, что не имело прочных основ в действительности, точнее, объективной реальности.
О соперничестве с Абелем почти не было речи. И все же распространенные слухи о том, что Виктор в какой-то мере виновен в психическом срыве Эжена, маскируют кое-что другое. У Виктора имелись реальные поводы чувствовать свою вину за то, как он поступил со старшим братом. Уже женившись, он флиртовал с невестой Абеля и издал странно неделикатное стихотворение, в котором довольно подробно описал последнюю ночь девственницы: «тревожные вздохи», «мужнины ласки» и «дрожащую корону», ко торая вот-вот упадет с ее «пылающего чела» {196} . В 1825 году он приписал себе и другу важное открытие Абеля: испанские баллады {197} . Позже он ездил в путешествия, взяв трехтомный атлас Абеля «Живописная Франция» (La France Pittoresque) и заимствовал приведенные в атласе описания, без ссылки на источник, в своей книге, посвященной Рейнской области {198} . Абель либо ничего не заметил, либо ничего не имел против.
195
Notre-Dame de Paris, VII, 4.
196
‘`A Madame la Comtesse A.H.’ (19–20 декабря 27): Odes et Ballades, V, 23.
197
OC, XV, 1009: предположительно, Нодье нашел экземпляр неизвестного Romancero в лавке подержанных вещей в Суассоне, и Гюго перевел его на месте – через четыре года после издания Абеля; Abel Hugo (1821 и 1822).
198
Blewer (1985); Abel Hugo (1835).
Самый впечатляющий документ относится к 1817 году: анонимное пособие, сочиненное Абелем и двумя его друзьями на тему, как писать мелодрамы. Пособие приписано «господам А! А! и А!». Читать его задним числом очень любопытно. В пособии дословно перечисляются некоторые принципиальные положения «романтической революции» Гюго на сцене за двенадцать лет до того, как она случилась {199} : отмена классических единств; использование плебейских форм литературы, к которым ненавистная «Революция» привлекла внимание образованных буржуазных зрителей; напыщенные манифесты; сентенции, в которых образ заглушает мысль (предполагается, что это – язвительные отголоски на цветистую прозу генерала Гюго) {200} :
199
A!A!A! 10, 32, 33–34, 13, 79.
200
См., напр., A!A!A! 48.
Если бы не дата на титульном листе, пособие, написанное «А! А! и А!», звучало бы как сборник указаний, как писать в манере Виктора Гюго. Кроме того, не следует сбрасывать со счетов вероятность дружеского подтрунивания: адресатом пособия является молодой читатель, «который мечтает однажды стать светочем французской сцены». Шутка Абеля стала художническим кредо Виктора.