Жизнь холостяка
Шрифт:
— Флора, — сказал Жан-Жак взволнованным голосом, — вы очень привыкли к этому дому?
— Да, господин Жан...
Но, готовясь сделать признание, наследник почувствовал, что мысли о только что похороненном мертвеце сковывают ему язык; он задался вопросом, как далеко зашло благорасположение его отца. Флора смотрела на своего нового господина, не подозревая его простоватости, и ожидала несколько времени в надежде, что Жан-Жак снова заговорит. Но она так и ушла, не зная, что думать о его упорном молчании. Несмотря на воспитание, полученное Баламуткой у доктора, все же должно было пройти известное время, прежде чем она поняла характер Жан-Жака, чью историю мы здесь вкратце и сообщим.
Жан-Жак Руже в возрасте тридцати семи лет, ко времени смерти отца, был таким же покорным сыном, так же робок, как двенадцатилетний ребенок. Эта робость
Робость Жан-Жака обусловливалась некоторым оцепенением его способностей, которые мог бы вызвать к жизни какой-нибудь великий воспитатель, а может быть, и врач-хирург, вроде Деплена. У него, как у кретинов, чувство любви наделено было той силой и живостью, каких недоставало его разуму, хотя, впрочем, в житейских делах Жан-Жак смыслил недурно. Сила его страсти, лишенной идеального начала, в которое она обычно претворяется у молодых людей, еще способствовала его робости. Никогда он не мог осмелиться поволочиться, как принято говорить, за какой-нибудь женщиной в Иссудене. А сами молодые девушки или женщины буржуазного круга не решались заигрывать с этим застенчивым и неуклюжим молодым человеком. Жан-Жак Руже был среднего роста и наружности не только ординарной, но довольно безобразной, хотя бы из-за выпученных бледно-зеленых глаз, не говоря уже о расплывшихся чертах лица и мертвенной бледности, придававшей ему старообразный вид. Присутствие какой-нибудь женщины прямо-таки уничтожало бедного малого; хотя его сильно влекли порывы страсти, но с такой же силой удерживала скудость мысли, бывшая следствием полученного им воспитания. В таких случаях, сохраняя неподвижность под действием двух равных, но противоположных сил, он не знал, что сказать, и трепетал при мысли: а вдруг его о чем-нибудь спросят? — до такой степени он боялся, как бы ему не пришлось отвечать! Желание быстро развязывает язык у всякого другого, но Жан-Жака оно сковывало. Поэтому он остался одиноким и искал одиночества, так как оно позволяло ему чувствовать себя свободно. Доктор слишком поздно спохватился, что такой темперамент и такой характер могут привести к плохим последствиям. Он не прочь был женить сына, но так как женить его — означало отдать его под чье-то владычество, которое стало бы абсолютным, то отец колебался. Не значило ли это отдать судьбу своего состояния в руки чужой девушке — еще кто ее знает какой? Действительно, — и Руже это понимал, — трудно точно предвидеть внутренний облик женщины, изучая ее в девичестве. Исподволь подыскивая для сына особу такого нрава и таких правил, что на нее можно было бы до известной степени положиться, доктор тем временем попытался толкнуть его на путь скупости. Таким способом он надеялся заменить у этого дурачка недостающий разум чем-то вроде инстинкта. Сначала он приучил его к размеренной жизни, внушил ему некоторые твердые взгляды относительно выгодного помещения капитала; потом избавил его на будущее время от главных трудностей при управлении земельным имуществом, позаботившись о том, чтобы оставить после себя имения вполне благоустроенными и сданными в долгосрочную аренду.
Но одно обстоятельство, которому предстояло определить собою всю жизнь этого несчастного существа, ускользнуло, однако ж, от проницательности столь хитрого старика. Робость похожа на скрытность, она отличается всей ее глубиной. Жан-Жак страстно любил Баламутку. Впрочем, не могло быть ничего естественней. Флора была единственной женщиной, жившей возле него, единственной, которую он мог видеть, сколько ему хотелось, тайно засматриваясь на нее, разглядывая в любое время; для него Флора озаряла светом отцовский дом; сама того не зная, она даровала ему единственную радость, позлатившую его юные годы. Даже и не думая ревновать к своему отцу, он был восхищен воспитанием, которое тот давал Флоре: разве ему не нужна была именно доступная женщина, за которой не надо ухаживать? У страсти, заметьте это, имеется собственный разум, и она может наделить простофилю, глупца, дурачка своего рода сообразительностью, особенно в юности. Человек самый грубый всегда проявляет в страсти некий животный инстинкт, своей целеустремленностью похожий на мысль.
На следующий день Флора, которую молчание хозяина заставило призадуматься, ожидала какого-либо важного сообщения; но, хотя Жан-Жак вертелся возле нее и исподтишка поглядывал на нее с вожделением, все же он ничего не нашелся сказать. Наконец за сладким хозяин возобновил вчерашний разговор.
— Вам нравится здесь? — спросил он Флору.
— Да, господин Жан.
— Ну так и оставайтесь здесь.
— Благодарю вас, господин Жан.
Такое странное положение длилось три недели. Как-то ночью, когда ни малейший звук не нарушал тишины, Флора, случайно проснувшись, услышала у своих дверей чье-то ровное дыхание и ужаснулась, догадываясь, что Жан-Жак, как пес, лежит на полу в сенях и, должно быть, провертел дыру в двери, чтобы подсматривать в ее комнату.
«Он любит меня, — подумала она, — но за этим занятием схватит ревматизм».
На следующий день Флора глядела на своего хозяина особенным образом. Эта безмолвная и почти инстинктивная любовь взволновала ее, она уже не находила столь безобразным несчастного простака, у которого виски и лоб были усеяны прыщами, похожими на язвины, украшены тем отвратительным венцом, что служит признаком испорченной крови.
— Ведь вы не хотите возвращаться в деревню, не правда ли? — спросил ее Жан-Жак, когда они остались одни.
— Почему вы спрашиваете меня об этом? — сказала она, глядя на него.
— Чтобы знать, — ответил Руже, покраснев как рак.
— А вы хотите отправить меня туда? — спросила она.
— Нет, мадемуазель.
— Так что же вы в таком случае хотите знать? Ведь не без цели же...
— Да, я хотел бы знать...
— Что? — спросила Флора.
— Об этом вы мне не скажете!
— Скажу! Уверяю вас, как честная девушка...
— Ах, вот как! — вскричал испуганный Руже. — Вы честная девушка...
— Ей-богу!
— Ну? Правда?
— Да говорю же вам...
— Как? Вы такая же, как были, когда вас, босую, привел сюда ваш дядюшка?
— Недурной вопрос! Даю вам честное слово, — ответила Флора, покраснев.
Наследник, совсем убитый ее словами, сидел понурив голову. Флора ушла из столовой, пораженная тем, что столь приятный для мужчины ответ вызвал подобное уныние.
Три дня спустя в тот же час — потому что оба, словно по уговору, избрали для военных действий время десерта — Флора первая обратилась к своему хозяину:
— Вы недовольны мною?
— Нет, мадемуазель, —ответил он, — нет... (Пауза.) Напротив.
— Как будто в тот раз вам пришлось не по вкусу, когда вы узнали, что я честная девушка...
— Нет, я бы только хотел знать... (Опять пауза.) Но вы мне этого не скажете...
— Честное слово, — ответила она, — я вам скажу всю правду...
— Всю правду о... моем отце? — спросил он сдавленным голосом.
— Ваш отец, — сказала она, глядя в упор на своего хозяина, — был славный человек... Он любил пошутить, так... самую чуточку... Но, бедняга!.. Он и рад был бы... В ущерб вам, уж не знаю почему, он стремился... О, но какое это было жалкое стремление. Да, он любил подурачиться со мною. Вот и все... Ну и что же?
— Слушайте же. Флора, — сказал наследник, взяв за руку Баламутку. — Так как мой отец не был для вас...
— Чем же он мог быть, по-вашему, для меня? — воскликнула она тоном девушки, обиженной несправедливым подозрением.
— Так послушайте же...
— Он был моим благодетелем, вот и все! Ах, он очень хотел бы, чтоб я стала его женой... но...
— Но, — сказал Руже, опять взяв ее за руку, хотя Флора ее высвободила, — так как с ним у вас ничего не было, то не можете ли вы остаться здесь со мной?