Жизнь и необычайные приключения менеджера Володи Бойновича, или Америка 2043

Карпов Геннадий Михайлович

Один из конвойных, этакий пончик на ножках, в каске и с автоматом, тяжело вставал с земли метрах в десяти от меня. Я выхватил пистолет, и, подбежав к нему метра на два, наставил на него ствол. Он, опершись на приклад какой-то допотопной винтовки со штыком, стоял на одном колене, и смотрел на меня. Вдруг он улыбнулся и сказал:

– Ты так не шути!

Мне показалось, что мы смотрели друг на друга вечность. Я вспомнил, как хотел застрелиться сам, и подумал, что в лоб стрелять себе не хотел, и другим – негоже. Поэтому стал опускать пистолет, целясь в грудь. Рука опускалась долго. Я же вчера тренировался выхватывать пистолет, и всё делал быстро, как в кино про ковбоев! А тут рука опускалась вниз, как стрела башенного крана. Как в замедленном кино! Потом я подумал, что если выстрелю ниже сердца, то попаду в живот. А мне сказали, что в живот – самая поганая рана. И если человек худой и голодный, то спасти его после такого ранения можно в течение десяти часов. А если толстяк и только поел, то хоть через пять минут ложи его на операционный стол – дерьмо с жиром попадает

в кровь, начинается сепсис, и тут поможет только чудо: человек будет умирать долго и мучительно. Поэтому солдат перед атакой обязательно должен сходить в сортир, что мы все и сделали с утра. Интересно, а этот толстяк когда последний раз упражнялся, как говорил Паша? Вспомнился Паша на том пляже, его запрокинутая голова, кусок ноги в воронке. Ну что, за Пашу! А этот жирный-то при чём? Он, поди, и на пляже том никогда не был. Пригнали какого-то менеджера по продажам катеров, так же, как нас гонят на какую-то стройку, дали ружьё, которое последний раз стреляло лет двадцать пять тому как, и приказали отвести террористов в тюрьму. Его мать сидит дома, и ждёт сына домой. А сын сейчас стоит на одном колене, смотрит в ствол, и на второе колено уже никогда не встанет.

Пончик сделал какое-то движение губами. Может, хотел ещё что-то сказать. А, может, просто перестал улыбаться, потому что шутка затянулась, и ему перестало быть смешно. Он только дёрнул губами, и я нажал на спуск. Меня же предупреждали: прежде чем выстрелить из револьвера – взведи курок! А то тяжело пальцем давить на собачку. Я нажал. Курок полез вверх, пальцу стало очень тяжело, а выстрела всё не было. И курок всё поднимался и поднимался, и палец уже окаменел давить. Я дёрнул рукой, и грохнул выстрел. От того, что я дёрнул рукой, пуля попала не в сердце, а чуть ниже каски, выше переносицы. Пончик упал на спину, от удара о землю каска съехала ему на лицо, и из под неё сразу потека ярко красная кровь. Мне стало стыдно перед ним: я не хотел в лицо! Хотя было и удивление: раз – и труп. Никаких проблем! Рядом произошло какое-то движение. Я развернулся и увидел, что ещё один охранник, дряблый дядька лет пятидесяти, тоже толстый и небритый, стоит столбом метрах в четырёх с полными ужаса глазами, и смотрит на меня, как монах на нечисть. Свой автомат он как-то безвольно и неумело держал в руке, и даже не попытался его поднять. Я взвёл курок, двумя руками поднял револьвер, и на этот раз попал туда, куда хотел: в грудь. У того подкосились ноги, он сморщился и завалился на бок. Какой-то китаец подбежал к нему, подхватил автомат, и дал две короткие очереди по убегавшему конвою. Один солдат упал сразу, другой захромал, пробежал ещё несколько метров, встал на колени, попытался ползти, но из спины с бульканьем хлестала кровь, и он прополз лишь метр. Двух оставшихся, пока я стрелял, убили тихо вручную. Одного – латиносы, одного – наши. Убили быстро, как кроликов, сломав шеи. У трупов забрали не только автоматы и пистолеты, но и вообще всё, что было в карманах и на поясах: патроны, деньги, кредитки, жвачку, с чем-то фляжку, рацию.

– Молодец, седой! – хлопнул меня по плечу кто-то из наших. – Теперь валим, пока они не чухнули!

В порту уже выли сирены, слышалась то ли стрельба, то ли это взрывались бочки с бензином. Мы быстро оценили обстановку. До жилых домов оставалось не больше километра. Справа простиралось какое-то поле с остатками строений, напоминавшее качественно разбомбленный аэродром. Слева был то ли небольшой залив, то ли заброшенный аквапарк. Дома на окраине города походили на наш пригород: обычные трёх – и пятиэтажки. К ним от стадиона вела широкая дорога, выложенная бетонными плитами. Ближе к горам и вправо до горизонта высились громадины небоскрёбов на любой вкус и цвет.

Мы побежали к домам, и уже почти были у первого дома, когда сзади раздались выстрелы. Я оглянулся и увидел, как около стадиона остановился грузовик, из него выпрыгивали солдаты. Дым от порта застилал уже половину утреннего неба. Денёк обещал быть жарким во всех смыслах.

Мы обогнули первый дом, и вступили в город. Отряд наш немного растянулся, но последние от первых отстали не больше, чем на минуту. Обогнув здание, я сел на землю отдышаться. Сердце билось в горле. Это была самая большая дистанция, которую я пробежал в жизни. То, что я бежал с ещё дымящимся стволом, из которого только что ухлопал двух человек, пролетало мимо сознания. Не было ни угрызений совести, ни какого-то нервного срыва. Просто было жарко, и хотелось пить. И было осознание, что нам удалось то, что удаться не могло в принципе. Что я не подвёл своих друзей-матросов, мексиканских борцов с оккупантами, китайский спецназ. Я смотрел на мир другими глазами! И если бы не стрельба от стадиона – гордость бы меня окончательно распёрла. Но на отдохнуть, обняться, порадоваться и подумать, на всё про всё у нас было тридцать секунд.

Мексиканец в пончо похлопал меня по спине, и сказал:

– За такого как ты я бы отдал замуж свою дочь. Но обе мои дочери замужем. Предлагаю разделиться на три группы Идти через город такой толпой нельзя. Полиции тут нет, но солдаты могут начать стрелять из миномётов. Напоминаю: забираем всё время вправо. Под горами безопаснее, чем идти по городу. Там озёра, болота, речка. Техника там не пройдёт, а тропинок много. Может быть, там будут наши, так что в кого попало не стреляйте. До границы – день ходу. Если повезёт.

Честно говоря, я считал, что граница где-то совсем рядом, и при мысли, что весь день мы будем бегать, как зайцы по полям под прицелом снайперов, или укрываться в оврагах от ракет "воздух-земля", моя радость сошла на нет.

– Молодец, земляк! – это уже поздравлял меня Микола, утирая пот со лба. Куда делась вся его медлительность и пофигизм. Он двигался, как на шарнирах, и я понял, кто открутил голову последнему конвоиру. – Шмальнул чуть не от бедра! За секунду двоих уложил – пёрнуть не успели! Я знал, что не подведёшь! В КГБ кого попало не берут!

Я хотел возразить про одну секунду и КГБ, но понял, что лучше обсудить это в Мексике.

Китаец с антеннами то ли под ногтями, то ли в трусах, попытался выйти на связь со спутником, но времени уже не было. Кто-то глянул за угол и крикнул: "Атас! Собаки!" Мы разделились на три группы, и бросились вглубь города, оставив за спиной какую-то широкую улицу, которая шла прямиком в ту сторону, куда было надо нам, но выглядела слишком уж привлекательной. Мы выбрали маршрут поскромнее.

Город был построен так, что заблудиться в нём не мог даже полный идиот. Все дороги шли или вдоль океана, или от океана к горам перпендикулярно первым. Пройдя один квартал, мы высунули носы на перекрёсток. Картина стоила того, чтобы рассмотреть её внимательнее. Вдоль широченной улицы с романтическим названием "5" (По крайней мере, так было написано на каком-то указателе.) стояли машины. Их были сотни. Одни старых моделей, другие – новых. Одни проржавели насквозь, и в их салоне вился плющ и цвела вонючая плесень, другие – только в пыли. Одни – аккуратно припаркованы на обочине, другие – брошены посреди шоссе и раздавлены гусеницами танков. Двери у некоторых были распахнуты, стёкла разбиты. Торчали вырванные с мясом провода, чёрные лужи от масла растекались по асфальту. Но никто никуда не ехал. Ехал только какой-то бородатый дед на велосипеде, и шли то там, то сям человек тридцать пешеходов. А сквозь асфальт прямо посреди дороги росла травка.

Раздался шум грузовика, и теперь стало понятно: любой шум автомобиля – это шум военного автомобиля: других тут просто не было. На тротуаре валялись кучи мусора, витрины первых этажей были местами забиты пластиком, местами просто разнесены в клочья чем-то тяжёлым. Картина напоминала голливудский фильм ужасов, на улицах не хватало метровых крыс-мутантов или шаркающих ногами зомбаков. Но зато прятаться было где! Поэтому, пропустив велосипедиста, мы сквозь окно заскочили в ближайшее кафе, и попадали за перевёрнутые столики и кресла. Грузовик протарахтел через перекрёсток, и покатил дальше. Тут старпом цыкнул, взял автомат наизготовку (Оружие убитых конвоиров поделили, и у нас оказалось два автомата и два пистолета.) и показал на стойку бара, а потом – на свой нос. В заведении пахло настоящим свежим кофе! За стойкой бара никого не было, но в дальнем углу темнела дверь. Один из наших подошёл к ней, и тихонько постучал стволом "Браунинга". За дверью грохнул выстрел. Мы от неожиданности шарахнулись кто куда. Я выхватил свою пушку, Сергей и Володя взяли дверь на прицел своих автоматов. Хлопец с "Брунингом" смешно прыгнул в сторону от двери, поскользнулся, упал, и теперь не знал – то ли стрелять в ответ, то ли смеяться.

За дверью больше не раздавалось ни звука. Конечно, если бы не желудки, прилипшие к спине, мы бы срочно сделали ноги. Но из-за двери пахло так вкусно, что мы решились на попытку номер два. На второй стук уже никто не стрелял. Я крикнул по-английски, что мы с друзьями шли мимо, и решили выпить традиционный утренний стаканчик кофе с бутербродом. И не будут ли хозяева заведения так любезны, чтобы налить нам два десятка кружек побольше. У нас есть целых три тысячи долларов! Тишина была ответом.

Санек сказал, что кофе он хочет сильнее, чем в туалет, женщину и поспать вместе взятых, взял тяжёлый столик на одной железной ноге, расширяющейся книзу, и пошёл на штурм. Дверь вылетела с одного удара. Санек пригнулся, опасаясь возможной пули, потом встал во весь рост, внимательно оглядел то, что было за дверью, и сплюнул. Мы подошли поближе. Кофе там было столько, что мы его даже не допили. Он стоял на ещё горячей плите в ведёрной кастрюле. Только что сваренный! Ароматный! С настоящей гущей на дне! На полках стояли разные банки с крупами, специями и сахаром. В холодильнике лежала целая голова сыра, стояла фляжка молока и упаковка шоколадных батончиков. Мы брали кружки, заходили на кухню, перешагивали через тело хозяина в грязном фартуке, колпаке, револьвером, похожим на мой, в руке, и простреленной головой, черпали кофе половником, сыпали сколько хотели сахара, наливали молоко, отрезали сыр, и рвали целлофан с батончиков. Белый хлеб, уже нарезанный под тосты, горкой лежал в плетёной корзине на столе. После традиционного утреннего кофе мы забрали остатки сыра и хлеба с собой. Глазами я съел бы быка, но после первого же бутерброда понял, что наелся. То же разочарование наблюдалось и в глазах моих товарищей. Еда из времяпровождения, хобби, удовольствия превратилась в способ существования. И, как оказалось, требовалось её гораздо меньше, чем мы до этого могли себе представить. Я погладил свой плоский живот, потом подошёл к висевшему мутному зеркалу, и впервые за два с лишним месяца оглядел свой лик. Труп хозяина меня удивил (Задел мою всё менее нервную систему.) гораздо меньше, чем собственное отражение. Я даже оглянулся на всякий случай. На меня пялился незнакомый худой патлатый мужик с морщинами на щеках, ссадиной через весь лоб, грязный как свинья, с пыльными волосами. Я подошёл к раковине. Грязная жижа из крана капнула и кончилась, но на полу стоял жестяной бочонок из-под поп-корна, полный относительно чистой воды. Умывшись как мог, я вновь глянулся в зеркало. Грязь немного смылась, невесть откуда взявшаяся ссадина защипала, а вот пыль на волосах как была, так и осталась. "Да, придётся стричься под ноль!" – подумалось мельком.