Чтение онлайн

на главную

Жанры

Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим)
Шрифт:

О происхождении Евгении Петровны я при жизни ее не интересовался, а теперь и спросить некого, кроме моего двоюродного брата Севы, но он и сам не знает почти ничего. Кажется, она была дочерью полицмейстера Тирасполя. Когда перед самой войной мы с ней встретились, у нее от прошлой жизни еще оставалось несколько вилок-ложек фамильного серебра, на них было выгравировано «Мировъ».

Из предков с материнской стороны я знаю только дедушку с бабушкой. Они были евреи из местечка Хащеваты не то Одесской, не то Херсонской губернии. Дедушка до революции владел там тремя мельницами. Когда мы жили в Ленинабаде, он был старый, но получал ли пенсию, не знаю.

Пока отец сидел в лагере, мама писала письма Председателю президиума Верховного Совета СССР или, как его называли, всесоюзному старосте дедушке Калинину, которого уверяла, что муж ее хороший советский человек, сердцем и душой преданный партии, правительству и лично товарищу Сталину. Она не

знала, что жена Калинина тоже сидит в лагере, и он, будучи формально главой государства, не может освободить даже ее. Не зная этого, мама была уверена, что слова ее в конце концов дошли до дедушки и растрогали его. У нее были основания предаваться такой иллюзии. В начале 41-го года дело моего отца, как и многих других, было пересмотрено. Новый суд нашел, что его высказывание о невозможности построения полного коммунизма в одной отдельно взятой стране было результатом не осознанного враждебного умысла, а незрелой политической мысли. Отсидев почти полностью свои пять лет, отец был не только освобожден из заключения, но даже реабилитирован и в мае вернулся домой худой, небритый, в рваной телогрейке и стоптанных рыжих армейских бутсах. Я, пять лет веривший маме, что наш папа в командировке, был потрясен его видом: я не так представлял себе людей, возвращающихся из командировок. Правда, я не представлял их никак. Но на другой день, когда он отмылся, побрился и переоделся в хранившийся все пять лет коверкотовый костюм, то сразу стал таким, каким я его и представлял.

Отца не только реабилитировали, но даже предложили вернуться в партию, от чего он решительно отказался. «В вашу партию, — сказал он секретарю обкома, — больше никогда в жизни». Когда отец рассказал о своем разговоре в обкоме маме, она схватилась за голову. Она была уверена, что его не сегодня завтра опять арестуют, и дедушка Калинин больше ей не поможет. Оставаться отцу в Ленинабаде — значит рисковать новым сроком. И мать с отцом договорились, что он возьмет бабушку и меня, бабушку отвезет в Вологду к маминому брату Володе, а мы поедем в город Запорожье, где жила с мужем, матерью и двумя сыновьями сестра отца Анна Павловна.

Глава вторая. Таджикско-еврейский сатирик-рабочий

Мой отец, по рассказам матери, до ареста был веселым и компанейским, а после освобождения стал нелюдимым и замкнутым.

По взглядам он был идеалист, по склонности души проповедник, по характеру скромник, а по образу жизни аскет.

Я знал очень многих людей, призывавших к исполнению моральных законов, которые сами не блюли. И я не знал никого, кто бы, как мой отец, так неукоснительно и до крайностей следовал собственным нравственным установлениям. Он был уверен, что жестокость, проявляемая человеком к человеку, начинается с закалывания свиньи. Сам он не только не ел мяса, но не носил ничего мехового и кожаного: ни воротника на пальто, ни ботинок, ни ремня, ни ремешка для часов. Он исключил из своего рациона рыбу, яйца и молоко. Еще удивительнее, что он не употреблял в пищу фрукты, считая их излишней роскошью, и овощи, кроме картошки и капусты. Да и во всем остальном не давал себе поблажек: спал на жестком, умывался ледяной водой. Он и меня с младенчества пытался склонить к спартанскому образу жизни, приводя в пример исторические личности, из которых князь Святослав клал под голову седло, а генералиссимус князь Суворов предпочитал шинель перине. «Хлеб да вода — молодецкая еда» — была его любимая присказка. И еще того же рода наставление: «Держи живот в голоде, голову в холоде, ноги в тепле. Избегай докторов и будешь здоров». Отец обижался, когда я называл эти его взгляды утопией…

Он пережил все, что выпало на долю его поколения: и голод, и холод, и тюрьму, и войну, с которой вернулся инвалидом. После войны работал в мелких газетах на невысоких должностях за малую зарплату, а потом получал и вовсе мизерную пенсию, но этого ему, как он сам считал, вполне хватало на все. Он остался идеалистом. Я вырос скептиком. Ни в какие рецепты скорого улучшения общества не верю и считаю, что все утопии при попытке внедрения в жизнь приводят человека к еще большему озверению…

В паспорте у меня записано, что я родился в Душанбе, но на это никто не обращал внимания до 1980 года, когда я оказался в Германии. Попав туда, скажем так, при не совсем обычных обстоятельствах, я привлек к своей персоне внимание журналистов. Давал в день по нескольку интервью. Меня спрашивали, я отвечал: родился в Душанбе, потом жил в другом таджикском городе, в восемь лет перед самой войной уехал на Украину, в Таджикистане с тех пор ни разу не был. Потом были две эвакуации, работа в колхозе, на заводе, служба в армии… Простодушно повторял одно и то же, поскольку и жизнь у меня одна, без вариантов. Говорил, будто заполнял анкету. Отвечал, не подозревая, какая картина сложится в итоге. Когда же все эти интервью одно за другим вернулись ко мне в печатном виде, я был, мало сказать, удивлен тем, что извлекли из общения со мной журналисты. Я тогда знал немецкий очень плохо, но и моих скудных знаний оказалось достаточно, чтобы оторопеть.

Одна газета сообщала читателю, что я простой рабочий из Душанбе, который написал роман о русском солдате и приехал в Германию для чтения лекций. Другая называла меня простым таджикским рабочим, Третья — простым рабочим среднеазиатским. Вскоре мне представился случай эту чушь опровергнуть. Выступая в Баварской академии изящных искусств (бывшей резиденции баварских королей), я сообщил публике, что, вообще-то говоря, я не простой рабочий, а профессиональный литератор. И не таджикский, а русский. В Таджикистане я прожил первые восемь лет, а следующие сорок прошли в отдаленных от этой страны местах. Да, когда-то мне приходилось работать физически, но уже двадцать лет я занимаюсь только литературным трудом. Разве, задал я саркастический вопрос, в Баварскую академию принимают простых таджикских рабочих? После этого я кратко изложил более позднюю часть своей биографии: как жил в Москве четверть века, что делал и за что меня выгнали сначала из Союза писателей СССР, а потом и из Союза ССР.

Выступление мое шло через переводчика, который, как я догадался, некоторые мои не очень академические выражения смягчал, чтобы не смущать почтенную публику. Поэтому почтенная публика, как мне показалось, не очень меня поняла. Кто-то посмеялся, кто-то пожал плечами. После выступления меня опять окружили журналисты. Один, очень умный, сообразил, что я не совсем простой душанбинский землекоп:

— Профессор, — поинтересовался он, — а не является ли ваш визит признаком улучшения советско-германских отношений?

Я, махнув рукой, согласился: да, является.

После него ко мне подошел бородатый человек Юрген Зерке, корреспондент журнала «Штерн», и сообщил, что хочет взять у меня большое интервью, в котором ничего, конечно, не исказит. Бородатый Зерке провел у меня дома чуть ли не неделю. Мы выпили с ним несколько бутылок водки, не говоря уж о пиве, и я рассказал ему по-английски все, что мог. Поведал в том числе и историю о том, как меня в 1957 году не приняли в Литературный институт, посчитав, что моя фамилия с окончанием на «ич» — еврейская. Зерке слушал, кивал бородой, ничего не записывал, объясняя, что память у него очень хорошая. Я надеялся, что он покажет мне текст, прежде чем напечатать, Зерке сказал, что на Западе визировать интервью не принято, но мне не стоит беспокоиться, он журналист серьезный. Поскольку и «Штерн» был серьезным изданием, я ждал предстоящей публикации с нетерпением. И дождался. Кое-что в ней было правильно, но упор был сделан на том, что в СССР я подвергался преследованиям, потому что фамилия у меня еврейская, да и сам я еврей.

Сложилась дикая ситуация. Я всегда, когда надо было определить свою национальную принадлежность, назывался русским, потому что по культуре, по языку и по самоощущению считал себя таковым и был им в любом случае больше, чем сербом или евреем. Да и в «пятом пункте» у меня было написано «русский». Зерке написал: «еврей». И сам еврей, и фамилия еврейская. И все беды у меня были в СССР из-за «пятого пункта». Утверждение Зерке не замедлило перекочевать в различные справочники и энциклопедии, где обрело совсем уж странный вид. В результате чего, если где-то в печати надо было привести мои биографические данные, появлялась примерно такая справка: «Владимир Войнович, простой таджикский рабочий…» И далее: «…отягченный еврейской фамилией, подвергался преследованиям и был вынужден покинуть Советский Союз». Доказывать (где?! кому?!), что я не еврей, да и фамилия у меня «тоже не» — глупо и стыдно, а если не говорить, тогда что получается? Во-первых, получается, что меня преследовали и выгнали не за то, что я написал «Чонкина» или подписывал петиции в защиту кого-то, и вообще «не за то, а потому». Потому что мне, несчастному, досталась такая страшная (пострашнее, чем Рабинович или Шапиро) фамилия. Во-вторых, с некоторых пор в Германии евреи пользуются льготами по сравнению с другими иммигрантами, и выходит, что я, называвший себя русским в СССР, теперь решил изменить национальность из корыстных соображений…

«Штерн» — журнал известный. Номер с моим интервью попал в Югославию, и оттуда поступили вопросы. Незадолго до того некоторые югославские Войновичи пошарили по родословным, признали меня своим и получили от меня подтверждение, что я и есть тот, за кого они меня принимают. Теперь они выражали недоумение.

Ксения Войнович, старушка из Загреба, написала мне, что против евреев ничего не имеет, со мной лично готова дружить и дальше, «но, — подчеркнула, — если Ваша фамилия не сербская, значит, мы, к сожалению, не родственники». Я вынужден был объясняться: «Ксения, дорогая, у меня мама еврейка, но по папе я все-таки Ваш родственник и, судя по книгам, Вы являетесь мне семиюродной тетей».

Поделиться:
Популярные книги

Неудержимый. Книга XVIII

Боярский Андрей
18. Неудержимый
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Неудержимый. Книга XVIII

Я тебя верну

Вечная Ольга
2. Сага о подсолнухах
Любовные романы:
современные любовные романы
эро литература
5.50
рейтинг книги
Я тебя верну

Мастер 2

Чащин Валерий
2. Мастер
Фантастика:
фэнтези
городское фэнтези
попаданцы
технофэнтези
4.50
рейтинг книги
Мастер 2

Вперед в прошлое 6

Ратманов Денис
6. Вперед в прошлое
Фантастика:
попаданцы
альтернативная история
5.00
рейтинг книги
Вперед в прошлое 6

Долг

Кораблев Родион
7. Другая сторона
Фантастика:
боевая фантастика
5.56
рейтинг книги
Долг

Барон устанавливает правила

Ренгач Евгений
6. Закон сильного
Старинная литература:
прочая старинная литература
5.00
рейтинг книги
Барон устанавливает правила

Толян и его команда

Иванов Дмитрий
6. Девяностые
Фантастика:
попаданцы
альтернативная история
7.17
рейтинг книги
Толян и его команда

На границе империй. Том 10. Часть 2

INDIGO
Вселенная EVE Online
Фантастика:
космическая фантастика
5.00
рейтинг книги
На границе империй. Том 10. Часть 2

Новый Рал 5

Северный Лис
5. Рал!
Фантастика:
попаданцы
5.00
рейтинг книги
Новый Рал 5

Опер. Девочка на спор

Бигси Анна
5. Опасная работа
Любовные романы:
современные любовные романы
эро литература
5.00
рейтинг книги
Опер. Девочка на спор

Идеальный мир для Лекаря 3

Сапфир Олег
3. Лекарь
Фантастика:
фэнтези
юмористическое фэнтези
аниме
5.00
рейтинг книги
Идеальный мир для Лекаря 3

Курсант: Назад в СССР 7

Дамиров Рафаэль
7. Курсант
Фантастика:
попаданцы
альтернативная история
5.00
рейтинг книги
Курсант: Назад в СССР 7

Не ангел хранитель

Рам Янка
Любовные романы:
современные любовные романы
6.60
рейтинг книги
Не ангел хранитель

Назад в СССР 5

Дамиров Рафаэль
5. Курсант
Фантастика:
попаданцы
альтернативная история
6.64
рейтинг книги
Назад в СССР 5