Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим)
Шрифт:
Первые стихи
С Лёней Ризиным мы были знакомы еще с Джанкоя. Вместе попали в Хойну, потом в Шпротаву, но в школе были в разных ротах — я в первой, он во второй. А здесь оказались в одной эскадрильи и подружились. Лёня писал стихи и, как мне казалось, очень неплохо. Он мне их читал, и я однажды подумал: а что если и мне попробовать? И попробовал. Тайком. Никому не сказал, даже Лёне.
Должен признаться, что хотя и прочел много книг, стихов я не читал вообще, не считая того, что проходил в школе или по наущению отца: нескольких стихотворений Некрасова, Никитина и Кольцова, баллады Жуковского. Но это все в детстве, лет до двенадцати. А потом ничего написанного в рифму не читал, полагая, что раз люди стихами не говорят, то они реальную жизнь отражать не могут. Отец читал
Но пример Ризина меня соблазнил. О чем же мне написать стихи? Подумав, я не нашел ничего интересного в собственной жизни, теперешней и доармейской. Я пошел в Ленкомнату, полистал газеты и решил сотворить что-то подобное.
Поднатужился и написал: «Наш старшина солдат бывалый / — грудь вся в орденах./ Историй знает он немало/ о боевых делах. / Расскажет как-нибудь в походе / военный эпизод — / и станет сразу легче вроде, / усталость вся пройдет. / Наш старшина пример живой / отваги, доблести, геройства, / он опыт вкладывает свой, / чтоб нам привить такие свойства».
Много лет спустя я приписал эти «стихи» отрицательному персонажу моей повести «Два товарища». В своем авторстве признаюсь впервые через пятьдесят с лишним лет. Мне часто приходится читать рукописи начинающих поэтов. Талантливые попадаются редко, но порой видны какие-то проблески, когда автору можно сказать, что если будет упорно трудиться, из него может что-нибудь получиться. Если бы сегодня начинающий стихотворец показал мне что-нибудь подобное моему первому опусу, я бы ему сказал: «Оставь, мальчик, эти попытки и примирись с мыслью, что в литературе тебе делать нечего». Мне этого никто не сказал, да мне на том этапе чужое мнение не очень-то было и нужно. Будучи полным профаном, я все-таки не только в этом случае, но и потом понимал, что пишу очень плохо. Когда стал писать просто плохо, прогресс заметил, но не обольстился. А потом, в конце концов, написал что-то, о чем сам себе сказал: «А это уже неплохо!» Но первый стишок я оценил как безнадежно бездарный и тетрадь с ним спрятал.
Хорошо, что не выкинул. Потому что положительную роль в моей жизни те стихи сыграли. Но это случилось через год с лишним, и об этом будет отдельный рассказ.
Глава тридцать первая. «Мальчики, не спешите!..»
Зацепило
Признаться, поначалу я думал, что на описание всей армейской службы мне хватит двух-трех глав за глаза. А как взялся, так зацепило, и одно тянет за собой другое, как будто опять влез в то время и не могу выбраться, как бывает в кошмарном сне.
Нет, не хочется мне, чтобы этот сон обратился явью, если бы условием возвращения молодости было бы опять надеть погоны. Возможно, будь я генералом из генерального штаба с генеральской зарплатой, генеральскими квартирой, дачей, шоферами, адъютантами и ординарцами, может быть, шаркая подошвами по штабному паркету, другими глазами смотрел бы, но и в том не уверен…
Говорят, армейская служба прививает разные полезные навыки, и это правда. Много чему я в армии научился. Но и страх, постоянно солдатом владеющий, в меня впитался надолго. При том, что был я солдатом строптивым и за все четыре года ни разу не выполнил ни одного приказания, которое считал для себя оскорбительным. И в школе механиков и после нее, бывало, прямо говорил: «Этот приказ выполнять я не буду». И каждый раз мне это сходило с рук, потому что если бы младший командир настаивал на своем, ему бы пришлось привлечь к себе внимание старших начальников, а он этого боялся больше меня. Когда я слышу о делах сегодняшних, о том, что армейский капитан кого-то расстрелял и не мог поступить иначе, потому что приказ есть приказ, я это оправдание не ставлю ни в грош. Со времен Нюрнбергского процесса цивилизованным миром признано, что исполнение преступного приказа само по себе есть преступление. И если у нас присяжные могут оправдать расстрел невинных людей только потому, что расстрелявший действовал согласно приказу, наверное, мы еще не доросли до того, чтобы считаться цивилизованными.
Несмотря на то, что я был строптивым солдатом и, как казалось моим товарищам, никого не боялся, на самом деле боялся и даже очень. Страх жил внутри меня и после службы. Долго еще казалось мне невероятным, что вот иду я по улице, и никто не имеет права остановить меня для выяснения, куда иду, и зачем, и где мое разрешение на это хождение. Лет через семь после службы, в Москве, уже в звании члена Союза писателей СССР, то есть по советской иерархии сам вроде как генерал, шел я куда-то с будущим американским профессором Александром Яновым и вдруг увидел спешившего навстречу полковника.
— Наш командир полка! — прошептал я, толкнув Янова в бок, и попытался за него спрятаться.
Янов с удивлением посмотрел не на полковника, а на меня:
— Чего ты съежился?
— Испугался, — смущенно признался я.
Штурм Берлина отменяется
Длинные были четыре года. Вспоминаю о каких-то подробностях армейской жизни и не знаю, как вплести их в общий рассказ, но упомянуть каждую все-таки хочется, не связывая одну с другой.
В школе время от времени нам устраивали медицинское обследование, главным элементом которого была сдача мочи на анализ. В серьезность и целесообразность анализа мы не верили. Смеха ради брали ведро, наполняли всей ротой, взбалтывали и разливали по бутылочкам. Врачи ни разу не удивились, почему это у всех одни и те же показатели…
По воскресеньям нас выгоняли на уборку территории — собирать окурки. Мы шли плотной шеренгой, после чего ни одного бычка на земле не оставалось. Вот бы на «гражданке» так всех по воскресеньям на улицу выгонять!.. Это я, разумеется, говорю в шутку. Приемы всяких бытовых процедур в армии совершенно не совпадают с гражданскими, хотя армейскому начальству странно, что военный порядок на «гражданке» не перенимается. Гимнастерки и штаны мы стирали намыленными одежными щетками, полы посыпали влажными опилками, потом опилки сметали — и было чисто.
Мне повезло служить в армии мирного времени, в которой иногда казалось, что вся наша служба — идиотская игра, которая вряд ли когда-нибудь превратится во что-то более серьезное. Такое серьезное приблизилось только один раз. 17 июня 1953-го в Берлине произошло восстание рабочих. Оно было быстро подавлено танками, но, очевидно, советская армия готовилась к более неприятному сценарию. В те дни не только в Восточной Германии, но и у нас в Польше все войска были приведены в состояние повышенной боевой готовности, а в авиации дежурства несли не звенья, как обычно, а целые полки с подвешенными под крыльями бомбами. От нас до Берлина было десять минут лету. На одном ночном дежурстве я почему-то был не на КП, а приставлен к самолету с молодым, недавно пришедшим к нам в полк летчиком. Сидели в дежурке, играли в домино. Объявили тревогу, на этот раз не учебную. Летчики побежали к самолетам, механики тоже. Мой летчик сел в кабину, я поднялся на стремянку, чтобы из катапультного сиденья выдернуть предохранительную чеку. Прозвучала команда запустить двигатели. Мой летчик засуетился, и я увидел, как у него руки ходят ходуном, и он не может попасть пальцем в нужные кнопки. Я сам запустил двигатель и захлопнул над головой летчика фонарь кабины. Отбежал от самолета и смотрел со страхом, что будет дальше. Если он не уймет дрожь, то уже на взлете может разбиться. Но тут объявили отбой. Мой летчик выключил двигатель, вылез из кабины… и я никогда не видел лица счастливее.
Снять противогазы — надеть презервативы
Недавно прочел в «Новых Известиях» о том, что в армии в порядке борьбы со СПИДом офицеры будут обучать новобранцев обращению с презервативами. Прогресс! Нас из действий подобного рода обучали разве что натягиванию на голову противогаза, но с этим вполне справлялись сержанты и старшины. Вообще секс, как неизбежная сторона жизни большого скопления молодых организмов, армейскими уставами как бы вообще не предусматривался, поэтому он приобретал наиболее скотскую форму, какую только можно себе представить. Пока я служил в Польше, какие-либо контакты солдат с противоположным полом были практически невозможны, и большинство с этим стойко мирилось. Но некоторые от насильственного воздержания зверели.