Жизнь и творчество Александра Грина
Шрифт:
«Каждый человек должен играть». Эта сентенция, оброненная героем «Блистающего мира» в легком приятельском разговоре, содержит одну из заветных гриновских истин. Любой мало-мальски приметный обитатель Арвентура в душе игрок. И хоть у них случаются жестокие схватки друг с другом, главным партнером в игре остается судьба. Роком Доггера из «Искателя приключений» становится его гений художника. Для Руны Бегуэм это жажда власти. Для Томаса Гарвея, героя романа «Бегущая по волнам», это тоска о Несбывшемся.
Впрочем, она живет в душе любого из героев Грина, но Гарвей нашел слова для этого чувства, дал ему имя: «Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, всматриваемся
Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня».
Жизнь Гарвея проходит в странствиях, по видимости бесцельных, но заполненных для героя сосредоточенным вглядыванием, вслушиванием: надо не пропустить знака Судьбы. Игра с подобным партнером не знает мелких ставок, и Гарвей, потративший годы на поиски своего Несбывшегося, уже на первых страницах романа является человеком уставшим.
Уставшим, но не сломленным. А волшебные страны хороши тем, что такое упорство не остается без награды. Но и тогда, когда во внезапном стечении обстоятельств герой улавливает долгожданный знак, главная игра впереди. Несбывшееся чревато опасными приключениями. Хоть его берега «туманны», от человека, желающего достичь их, требуются смелость, азарт, горячая кровь в жилах — самые что ни на есть земные свойства.
Отсюда созданный Грином уникальный сплав традиций сказки, приключенческого романа и русского символизма. В его книгах, насыщенных символами, вместо полубесплотных аллегорических фигур действуют искатели приключений, жадно и требовательно влюбленные в жизнь. Таким героям под стать крепко закрученные сюжеты. Они, хоть и ждут Несбывшегося, но не сложа руки. Люди действия, они ищут обогащения, подобно Нэфу из рассказа «Вперед и назад», ввязываются в любую авантюру, как Санди из романа «Золотая цепь», легко и безоглядно рискуют, как Давенант из «Дороги никуда». Некоторых, как Юнга в рассказе «Клубный арап», проигравшего в карты собственную жизнь, манят «страсти нечистые, но сильные». К таким писатель относится отчужденнее, но с пониманием и не без сочувствия.
По-настоящему беспощаден Грин к посредственности. Когда в поле его зрения попадает персонаж без особых примет мысли, чувства или, на худой конец, порока, кажется, будто он рассматривает в микроскоп насекомое: «Второй путник был круглолиц, здоров и неинтересен в той степени, в какой бывают неинтересны люди, созданные для работы и маленьких мыслей о работе других. Молодой, видимо, добродушный, но тугой и медлительный к новизне, он являлся того рода золотой серединой каждого общества, которая, по существу, неоспорима ни в чем, подобно столу или крепко пришитой пуговице. Сама природа отдыхает на таких людях, как голодный поэт на окороке».
Признаться, в юности мне чрезвычайно импонировало такое высокомерие гриновского взгляда на большую часть человечества. Но со временем понимаешь, что все здесь не так просто, в том числе и для автора. К тому же в наши дни подобный пассаж может покоробить читателя тем сильнее, что еще не забыт пресловутый антимещанский пафос советской литературы. Она ведь приучала не принимать всерьез человека, если он «замкнулся в узком мирке», ставит выше общественных дел свое «мелкое счастьице», а следовательно, пошл и бездуховен. Достаточно одухотворенным и заслужившим право на такую привилегию как собственное достоинство считался лишь тот, кто исполнен преданности государству и партии и ради них готов пожертвовать чем угодно.
Это было отвратительно. Зато теперь, раскаявшись, впали в противоположную крайность. Прежние бранные слова «мещанин», «обыватель» зазвучали почтительно, порой и хвастливо. Иные журналисты даже подписывают так брюзгливые газетные статейки, не замечая, что это смешно. И грустно. В таком хронически больном обществе, как наше, любое новое проявление глупости больше удручает, чем смешит.
Превозносить обывателя не стоит. В его непрезентабельном портрете, детально разработанном советской литературой, правды куда больше, чем нам бы хотелось. Иное дело, что у нас самому тупому, злобному конформисту полагался титул «простого труженика», «мещанином» же объявлялся тот, кто не угодил властям. Однако будем справедливы к Грину: уж он-то не причастен к словесному шулерству подобного рода. Что до романтического презрения писателя к «золотой середине», нравится оно нам или, напротив, возмущает, важно понять, что здесь к чему.
Вспомним для начала, что Грин вырос в той самой стране, где мы с вами живем. Не стоит верить тем, кто теперь утверждает, будто все ее несчастья от большевизма. Его победа не была бы возможной, если бы и тогда страна не томилась от застарелых недугов рабства и невежества. Тяжелые больные часто попадают в лапы к разного рода чудотворцам с большой дороги. Большевизм и был таким наглым лекарем-самозванцем, щедрым на кровопускания, ядовитые пилюли и сладкие посулы.
Грину довелось повидать и конец старого, и начало нового режима. Если общество всегда держится на людях, подобных его персонажу, мог ли он не заметить, что держится оно плохо? Исторические события, свидетелем которых он был, давали для таких размышлений богатую пищу. Но Грин не был бы Грином, если бы в своих наблюдениях задержался на одних отечественных бедах. Ведь его, в отличие от нынешнего брюзги по псевдониму Обыватель, занимали вопросы не быта, а бытия. Не политики, экономики, распределения благ, а духа. В его книгах живет ощущение не российского, а мирового неблагополучия. Его герои, даже самые беспечные, остро сознают трагизм человеческого удела. Стоит лишь вчитаться повнимательнее, чтобы убедиться, что и тогда, когда они вовлечены в круговорот увлекательных событий, их не покидает это сознание. Именно ему они обязаны своим иногда поразительным душевным равновесием. Даже в порывистом желторотом Санди из «Золотой цепи» уже есть печальный стоицизм, между прочим, сближающий Грина с экзистенциалистами. При знакомстве с творчеством Камю, Сартра и некоторых других западных авторов двадцатого столетия не так уж трудно заметить это родство.
В глазах Грина существует связь между экзистенциальным мировым неблагополучием и косной, душевно глухой массой, по отношению к которой он так смущающе недобр. Безликость его страшит. Он ждет от нее всех зол. Вот и добродушный огородник Пек, надежный, как крепко пришитая пуговица, оказывается прохвостом. Стоило ему вслед за Нэфом ввязаться в чуждую его натуре игру с судьбой, чтобы на первом же крутом повороте сюжета маска слетела.
То же происходит с мнимым добряком Баркетом и его свежей, миленькой дочкой Мартой в «Дороге никуда», со служанкой Петронией из того же романа, «цветущей, рослой, олицетворением хозяйственности и здоровья». Давенант сделал для этих людей много хорошего, они же из корысти и трусости обрекают его на гибель. Простые люди. Не злодеи. Даже не циники. Ведь цинизм — какая ни на есть, но осознанная позиция. А им это ни к чему. В повседневном обиходе такие больше склонны к сентиментальности и ханжеству, но в ситуациях решительных действуют, не считаясь ни с чем, кроме собственного удобства и выгоды. Этот род имморализма не нуждается ни в свирепых теориях Блюма («Трагедия плоскогорья Суан»), ни в мрачном позерстве Энниока («Жизнь Гнора»). Он естествен, как бурчанье в животе.
Один из защитников Грина в советское время утверждал, что «в нем нет ничего от элиты, от аристократов духа», он желает земного рая «для всех, а не для избранных». Так приходилось писать тем, кто хотел спасти писателя от полного запрета. Но это неправда. Хотя бы потому, что в его книгах счастье («рай», «Несбывшееся») не бывает общим. Оно для каждого — другое, особенное. И никому не дается даром. А выиграть у судьбы способны немногие. И если возможно подобрать для них общее определение, то это именно аристократы духа. Не рода — таких проблем для Грина не существует, его герой может быть трактирщиком или графом, художником или бродягой, беглым солдатом или кабинетным ученым. Важно, что он «сокрушитель судьбы», подобно изобретателю и путешественнику Жилю Седиру из рассказа «Вокруг света», выигравшему небывалое пари.