Жизнь и творчество Александра Грина
Шрифт:
ВОСКРЕШАЮЩАЯ РОЗА
Невозможно, смотря на эту картину из быта драконов, сомневаться в их существовании.
До сих пор помню острую, недоверчиво-радостную настороженность, с какой впервые прочла в книге К.Паустовского об Александре Грине. Самым интригующим там были цитаты. Рекомендуя Грина как великолепного стилиста, Паустовский приводил несколько описаний, наугад выхваченных из его текста. Они не походили ни на что ранее читанное. В этих длинных, звучных фразах, полных музыкального трепета, в изысканной роскоши метафор жила такая прелестная
Подмосковной школьнице неоткуда было знать, что законы базаровской эстетики, ставшие нормой соцреализма, не писаны серебряному веку российской словесности, из которого вышел и которому остался верен Грин. В пору моего отрочества Музе не полагалось являться на люди иначе, чем в скромном будничном наряде, когда предстояло вести рассказ о жизни обычных людей, или в парадном мундире, когда наступало время вдохновенно воспеть геройские свершения народа под мудрым руководством партии.
Сказать, к примеру: «Зима умерла. Весна столкнула ее голой, розовой и дерзкой ногой в сырые овраги», — это походило на крамолу. Или, представьте, одна из гриновских героинь спрашивает другую: «Знаете ли вы, что можно прощать дереву, камню, погоде, землетрясению, что можно прощать толпе, жизни?» Тут крамола уже двойная: эстетическая («Кр-расиво!» — любили восклицать, издевательски рыча, советские критики) и идеологическая, поскольку нас-то учили, что прощать вообще нельзя: это дело слабаков. В популярном фантастическом романе тех лет один орел даже на Венеру отправлялся «мстить и покорять, беспощадно и навсегда». Его близкие погибли на этой неуютной планете, и он рвался туда, чтобы добыть юшку из венерианских камней, в бараний рог скрутить погоду, рассчитаться с земле… то бишь венеротрясениями. Такие чувства в военизированном обществе считались воистину мужественными, романтичными. Тут грань между политикой и эстетикой была размыта до полной неразличимости.
Со временем отношение к гриновскому стилю менялось, критика все же стала отдавать ему должное, поначалу словно бы со смущенной ужимкой, все-таки стесняясь этих дерзких красот. Они ведь не только не по-советски утонченны, но и не по-северному ярки. И, что всего примечательней, экзотичность образности Грина не исключает того, что он сам в рассказе «Фанданго» называет «вещностью изображения». Возьмись он повествовать о быте драконов, он бы тоже заставил читателя поверить в их реальность. Наверное, он мог бы по поводу любого из своих произведений сказать, как говорит персонаж «Жизни! Гнора»: «История эта для нашего времени звучит эхом забытых легенд, хотя так же жизненна и правдива, как вой голодного или шишка на лбу».
Как ни парадоксально, сказанное вовсе не означает, что Грин творил в самозабвенном экстазе, без жесткого профессионального самоконтроля. В его прозе есть и полет вдохновения, и тот «хищный глазомер простого столяра», о котором Цветаева говорит как о непременном свойстве поэзии. У Грина почти все превосходно выстроено. Без этого были бы невозможны ни замеченная В.Ковским «почти математическая симметрия архитектоники» гриновских романов, ни своеобычное изящество его маленьких вещей, будь то рассказ-анекдот «Бродяга и начальник тюрьмы» или полусказочная притча «Дуэль».
Кстати, о дуэли. Здесь не место детально разбирать гриновскую манеру интерпретировать традиционные коллизии приключенческой прозы. Но один пример все-таки приведу. Смертельный поединок двух героев — из числа таких коллизий. Грин пользуется ею, и не раз. Теперь смотрите, что вытворяет с нею его воображение.
Начнем
Никто не приглашает секундантов, не стреляет, отсчитав десять шагов от барьера, не скрещивает шпаг. Все это многократно описано другими, Грину же в дуэли интересен не спортивный момент, а исключительность психологической ситуации, ее предельная напряженность. И еще воля Рока, ибо для этого незримого, но влиятельного персонажа гриновской прозы дуэль — подходящий повод вмешаться.
Аристократ не стреляется с трактирщиком, найдя бесчестный способ засадить противника за решетку: так повернута тема дуэли в «Дороге никуда». В «Белом шаре» все решает крепость нервов и шаровая молния, случайно залетевшая в окно. Персонажи «Гениального игрока» доверяют свою судьбу картам, причем проигрывает и гибнет тот, кто не ведал поражений. В «Дуэли»…
«— Вот, — сказал Феринг, — наше оружие. Я бросаю монету. Если упадет она орлом вверх — вы выпьете красный флакон; решка — зеленый. В зеленом флаконе сильнейший яд, убивающий мгновенно. В красном заключен эликсир бессмертия. Кому-нибудь из нас предстоит вечное небытие или вечная жизнь. Этот эликсир изобрел я. Решайтесь!»
Евгения Дикс, которая готова была рискнуть головой, чтобы отомстить виновнику гибели мужа, отступает. Бессмертие устрашило ее. Дуэль не состоялась. Зато старая авантюрная коллизия, по прихоти художника столкнувшись с древней, как проклятие Агасфера, мыслью об ужасе бессмертия, создает эффект неожиданности, волнуя и запоминаясь.
О художнической изобретательности Грина собратья по перу рассказывали всевозможные истории. Вот одна из них. Группа питерских литераторов вздумала устроить состязание: кто найдет не затасканное поколениями стихотворцев определение розы. Мастера слова изощрялись, кто как мог. Грин молчал. Потом проронил: «Воскрешающая роза». И все поняли, что поэтический турнир завершен. Еще бы: воскрешающая…
Вы верите, читатель, что красота спасет мир? Я сомневаюсь. Вот если мир не спасет красоту, ему уж точно крышка. Но воскресить душу человека красота может. Это, про розу, было не просто здорово сказано. Там еще содержалась правдивая информация.
МЕТКИЙ СТРЕЛОК, или ЗАЧЕМ ДРУДУ КУРИТЬ ТАБАК
О чем же хочет слушать сын своей страны? Слушай, я расскажу тебе о перестройке здания морского училища.
— Не хочу, — сказал Ингер.
— 0 расширений избирательных прав низших сословий…
— Тоже.
— О законе против цыган…
— Еще бы!
— О налоге на роскошь..
Ингер обиженно замолчал.
— Ну, — посмеиваясь, продолжал Бангок, — что-нибудь о народном быте?
Грин не признавал искусства, занятого разрешением социальных проблем. Неприятие было вызывающим. Даже настолько, что ради его демонстрации он вводил в свои произведения эпизоды, в этом смысле тенденциозные, то есть с точки зрения чистого искусства как раз необязательные. Зачем, например, понадобилось в контексте «Блистающего мира», чтобы герой романа был курильщиком?
Ради одного единственного абзаца. Вот он: «Друд взял книгу. — „Искусство, как форма общественного движения“, — громко прочел он и выдрал из сочинения пук страниц, приговаривая: — Книги этого рода хороши для всего, кроме своей прямой цели»