Жизнь и времена Горацио Хорнблауэра, знаменитого героя морских романов С.С. Форестера

Паркинсон Сирил Норткот

Адмирал Флота мог иметь торжественные похороны в Лондоне, но в своем завещании Хорнблауэр не захотел этого. Его последним (и типичным) желанием стали простые похороны на церковном кладбище в Неттлсхед, что и было исполнено. На погребении присутствовала сама королева, а отряд моряков со сторожевого корабля в Норе дал троекратный залп над его могилой. На верфи в Чатеме палили пушки, а в соборе Святого Павла прошла поминальная служба. В церкви Неттлсхеда сохранилась памятная доска и еще одна, более внушительная — в церкви Боксли. Леди Барбара умерла в 1861 году (также в возрасте восьмидесяти лет), прожив достаточно долго, чтобы увидеть, как Ричард занял место в Палате Лордов. Последние слова о Горацио Хорнблауэре также принадлежат ей и составляют часть письма, написанного ею лорду Коули.

Смоллбридж, 12 января, 1858.

Мой дорогой Генри!

Прошло двенадцать

месяцев после смерти Горацио, и я не помню, чтобы когда-либо эти месяцы тянулись так долго. Уже не осталось в живых ни одного Уэлсли из моего поколения, и я ловлю себя на мысли, что пишу тебе, как к человеку, наиболее близкому мне если не по возрасту, то по темпераменту. Здесь, в Смоллбридже, очень тихо, так как слуги уже столь же стары, как и я, и даже стук колес сегодня заглушает снег. Зимы становятся холоднее, чем раньше, но сегодня нет ветра, и деревья застыли в необычном безмолвии.

Размышляя о прошедших временах — а что мне еще остается делать? — я понимаю, что Артур был величайшим человеком нашего времени, несравненным по своим мужеству и мудрости, но он был столь привилегирован уже с самого рождения, что в двадцать четыре года уже командовал полком. У моего Горацио не было такой поддержки со стороны родных и друзей. Он был сиротой без гроша в кармане, начинал с нуля, пролагая свой путь безо всякой поддержки, достигая каждого рубежа с громадным трудом и полной концентраций сил и мысли на выполнении задачи, преодолевая скрытое и явное сопротивление тех, кто был лишен (и знал об этом!) его решительности, его знаний и его способностей. Я не знаю и уже никогда не узнаю всего, что он совершил. Он побывал в отчаянных ситуациях и сохранял хладнокровие, даже когда успех балансировал на грани неудачи. Человек скромного происхождения не может позволить себе совершать слишком много ошибок, и, как я полагаю, он не совершил ни одной в течении двадцати лет. Он не был отчаянно бесстрашным, как некоторые, но всегда забывал о своих страхах, как только вступал в битву. Он стал легендарным своей сдержанностью, ибо никогда не говорил более того, что было необходимо, но я помню его таким, каким он был на самом деле — открытым, добрым, обладающим шармом и тонким чувством юмора. Ему не довелось командовать ни в одном генеральном сражении, но Королевский флот всегда будет помнить о нем, как об одном из выдающихся своих офицеров. Сегодня же пушки умолкли, его флаг спущен и все тихо на кладбище, где он нашел свой покой.

Приложение

Письмо Адмирала Флота Ее Величества, кавалера Ордена Бани сэра Горацио, первого виконта Хорнблауэра, адресованное его потомку:

Ноябрь 1852 г.

Досточтимый сэр!

Я поручил банку отдать Вам это письмо в сотую годовщину моей смерти и поэтому уверен, что к тому времени, как Вы сломаете на нем печать, описываемые в нем события будут иметь исключительно историческое значение, а в живых уже не будет не только детей, но и внуков людей, о которых я пишу. Сейчас Вы поймете необходимость этой предосторожности, хотя, возможно, и удивитесь, для чего вообще я пишу это письмо. Будет ли мое объяснение одного инцидента представлять интерес для моих потомков или хотя бы для историков? Не могу знать, как будет выглядеть мир в 1960 году, и не могу предвидеть, будет ли моя профессиональная карьера к тому времени заслуживать хотя бы нескольких слов в соответствующем труде. Тем не менее, я пишу это письмо, предполагая, что мое имя не будет забыто, а моя карьера не останется абсолютно неизвестной. Допускаю также, что обо мне будут рассказывать одну историю и что она будет связана со «Славой».

Когда в 1802 году был заключен мир, я знал о том, что ходят различные слухи подобного рода, хотя ничего не было опубликовано и даже не говорилось открыто в моем присутствии. Во времена, о которых я говорю, дуэли случались чаще, чем в наши дни, и люди внимательнее относились к тому, что и кому говорят. Было бы маловероятным, чтобы я узнал о слухах, кружащих по кофейням Портсмута. Однако знаю, что событие может стать сплетней, а сплетня — частью биографии или истории. Принимая недавно участие в похоронах великого человека, я припомнил себе рассказы, которые о нем слышал, некоторые правдивые, а некоторые — вымышленные; тогда я и решил, что мои потомки в этом единственном случае должны знать правду, и хочу, чтобы лучше верили мне, чем в придуманную историю, или даже ее отвергали. Пусть знают, что сейчас у меня нет причин скрывать или искажать что-либо, я не боюсь никаких возможных последствий и так же не боюсь кого-либо обидеть.

То, что я собираюсь рассказать, касается событий, происшедших на 74-пушечном корабле «Слава» в 1800 году — то есть уже полвека тому назад. В июле того года корабль вышел из Плимута под командованием капитана Сойера. Лейтенантами были: Бакленд (заместитель командира), Робертс, Буш, Смит и я (пятый лейтенант). Мы плыли с запечатанными приказами, но курсом на Вест-Индию. Стало очевидным, что командир помешался, а следствием его помешательства было убеждение, что все офицеры и молодые джентльмены состоят против него в заговоре, а лояльны ему только люди с нижней палубы. Его страхи были лишь плодом больного воображения, но подрывали основы его системы командования, в которой вся

дисциплина была вывернута наизнанку, офицерам делались незаслуженные выговоры, а молодым джентльменам назначались незаслуженные наказания. Чаще всего жертвой капитана становился юноша по имени Уэллард, которого постоянно секли и почти довели до самоубийства. Как младший из лейтенантов, я вынужден был нести вахту в две смены. Зато Бушу и Робертсу было приказано в свободное время каждый час являться с докладом к заместителю командира, при чем они должны были быть одеты по полной форме, а он не мог спать. Подрывая дисциплину и далее, командир заискивал перед командой, портил ее и делал своими фаворитами некоторых моряков, приказывая им следить за другими. При таком командире, любые слова офицера могли быть признаны бунтом, а молчание, если бы не говорил ничего — расценено как наглость. Должен подчеркнуть, что ничто, сделанное или сказанное командиром, не было бы достаточным, чтобы доказать, что Сойер — сумасшедший, и корабельный врач никогда бы не осмелился подписать соответствующее заключение. Должен также подчеркнуть, что «Слава» была не в состоянии не только вести сражение, но даже противостоять урагану.

По прибытии в английский порт — в Кингстон или куда-либо еще на встречу с адмиралом (цель похода не была известна даже нам), офицеры «Славы» могли бы попросить главнокомандующего назначить военный суд над командиром или направить его на врачебное обследование. Если бы они так поступили, командир, в свою очередь, мог бы потребовать военного суда над ними.

Суд, составленный из капитанов, естественно, принял бы сторону одного из них. При этом не было бы никаких доказательств нарушения командиром «Славы» устава, а врачебная комиссия не имела бы доказательств его сумасшествия. С другой стороны, капитан мог приказать самым худшим морякам, чтобы они свидетельствовали о бунте среди офицеров; этого было бы достаточно, чтобы уволить лейтенантов со службы, посадить в тюрьму и даже повесить. Если бы заместитель командира заявил, что капитан болен и запер бы его в каюте, то почти наверняка команда, или, по крайней мере, ее большая часть, встала бы на защиту командира. Однако, независимо от возможности подобного развития событий и независимо от того, решился ли бы Бакленд так поступить — насколько знаю, это противоречило его характеру — мы должны были учитывать, что по прибытию в Вест-Индию ситуация осталась бы прежней. Была бы созвана врачебная комиссия и был бы проведен военный суд, а точнее — целый ряд военных судов, причем не было бы никаких доказательств против капитана, напротив — множество свидетельств в его пользу. Более того, мы должны были себе уяснить дело и помнить о том, что какими бы ни были вердикты этих военных судов, для всех заинтересованных лиц они означали бы крах профессиональной карьеры. Лейтенанты, которые постарались устранить своего командира, никогда бы не получили не только повышения, но даже нового места службы.

Ситуация могла бы измениться вследствие встречи с неприятелем, что посреди океана было неправдоподобно, или вследствие обычной эпидемии желтой лихорадки, на что также не приходилось надеяться до прибытия в Вест-Индию, которое означало бы для нас всех катастрофу. Будущее корабля и всех его офицеров зависело от решения, которое я должен был принять, пока мы еще были в море.

Вас может удивить, почему я считал, что это решение должно было принадлежать именно мне. Я принял его, потому что знал, что единственный из лейтенантов смогу его исполнить. У меня не было возможности обсудить нашу проблему с другими офицерами, так как существовал слишком большой риск, что мы будем подслушаны одним из моряков, которым было приказано следить за нами. После глубоких размышлений я пришел к выводу, что Сойер не должен прийти в порт живым.

Его смерть была бы единственным решением проблемы, и мне оставалось только обдумать доступные мне возможности, исключая те, которые могли возникнуть при встрече с неприятелем. Возможности эти были следующими:

Первая: я мог бы вызвать капитана на поединок.

Вторая: я мог бы в темноте столкнуть его за борт.

Третья: я мог бы устроить несчастный случай — случайный выстрел из мушкета или упавший с высоты кофель-нагель.

Первую возможность я должен был исключить, потому что был уверен, что капитан не примет вызова и за саму попытку подвергнет меня строгому аресту. От второй возможности я также отказался, поскольку командир редко появлялся на палубе после захода солнца и до рассвета оставался только один способ: случайная смерть. Готовя свой план, я понимал, что мне благоприятствуют два обстоятельства. Во-первых, я знал, что определенные люди являются информаторами капитана. Именно с их помощью я мог бы вытянуть его в нужное время в нужное место. Знал я также, что у меня есть союзник — молодой Уэллард. Это я был тем человеком, который отговорил его от самоубийства, так что теперь я был уверен, что он захочет рискнуть. Когда-то я побывал в ситуации, подобной той, в которой он находился сейчас и был готов рискнуть жизнью, так, что «орел» или «решка» решали бы между смертью и страданиями. Уэллард был нужен мне как свидетель моего алиби, но даже с таким свидетелем я оценивал свои шансы не выше средних.