Жизнь как притча
Шрифт:
– Отче Михаил, да кто ж такое посмел? – не пряча удивление, спросил Григорий.
– Ох, Гриша, что сказать тебе, не знаю. Объявился у нас некий Парфён. Обещал храм за два месяца расписать. Ну я, глупый человек, и согласился. А от него, всяк, поутру несёт самогоном, как, прости Господи, от пьяной свиньи огульной. Я ему: «Да куда ж ты такой годишься Бога рисовать?» А он мне: «Богомазам положено! Это для вдохновения, отец». Раз-раз, и уже наверху. И так до самого вечера сидит, даже на обед не слезет, в сортир, прости Господи, не сойдёт, всё мажет и мажет. За досками-то не видно. Ладно, думаю, пусть мажет, всё не голо будет в обители Божьей. А тут как-то наш сторож Кузьма и говорит мне: «Отче, глянуть бы вам на Парфёново художество. Я вчерась поднялся – такое увидел!» Смутил меня Кузьма. На другой день полез я сам. Страшно при моих-то годках, доски трясутся. Залез, сколько смог, гляжу. Господи помилуй! От Парфёнова художества, поверь, Гриша, ноги мои затряслись, из глаз слёзы брызнули. Стою, держусь за стену, сам себя отпеваю. Смотрю, вошёл в храм Парфён. Идёт, шатается. Тут разом силы у меня прибавились, слетел я вниз по лестницам, как голубок, и к нему. «Ах ты, – говорю, – поганец! Что ж ты творишь в доме Божьем? Чтоб духу твоего нынче не было. Никаких денег не получишь, разбойник, скажи спасибо, что кормили за зря». А он мне: «Воля ваша, да только тыщу рублёв мне надобно на билет, куда я без билета?» Отдал я ему эту тыщу и ушёл. А Кузьме наказал гнать из храма поганца и близко не пущать отныне. Вот такие дела, Гриша. Вашу-то работу я видел, вот и подумал, что все так пишут. Выручай, брат!
– Леса надо поправить. Высота серьёзная, – ответил Григорий.
– Гриша, не беспокойся! Станичников подниму, всё сделаем, поправим, только скажи, как! – затараторил отец Михаил. – Завтра и приступим.
Так-то оно так, но забыл батюшка, что июль – месяц полевой. Работных мужиков по пальцам пересчитать, а тут страда – куды им за плотницкие новины браться. Бог милостив, подождёт!
День проходит, второй – нет плотников. Григорий занервничал. Задумка была – расписать храм благотворительно, без денег, по старой дружбе с отцом Михаилом. «Оно конечно, – думал Гриша, – ежели отец захочет мзду художникам дать – примем с благодарностью. А нет – так и суда нет. Распишем во славу Божию, а наградой будет нам гостеприимство да хлебосольство казацкое. Южным воздухом подышим, молочка парного попьём, лучок да моркошку с огорода покушаем. Красота! Приедем и за работу: строительные леса в храме стоят, каша на обед варится…». Каша-то варится, да только из кухонной каши стенописную «кашу» не сваришь! А Москва долго ждать не будет: два заказа в работе. И оба такие, что срок, как удавка на совести! Выходит одно: надо поправлять леса своими силами. Доски, гвозди есть, руки тоже есть, правда, к плотницкой работе не шибко подходящие. Молоток – инструмент серьёзный, не то, что кисточка, тут думать надо! Помолясь, взялись за дело. Как могли, поправили лестницы, перестелили настилы, сделали ограждения. К вечеру третьего дня, слава Богу, управились.
На следующее утро встали ранёхонько, выпили чайку с сухарями – и в храм. Отец Михаил уж там. Пропели Антония Оптинского о начале всякого дела, и за работу! Григорий с товарищами отправился на самый верх, а Полине поручил размечать орнамент на уровне храмовых окон, на третьем ярусе от пола. Поднялась девонька на леса, поглядела вниз, и дух её девичий от высоты занемог – голова кружится, колени ватные, в глазах слёзы. От этих проклятых слёз всё вокруг расплывается, ещё страшнее становится. Что делать? Просидела Полина на корточках всю первую половину дня, не смея ни встать, ни приступить к разметке. Часов в двенадцать стали художники спускаться вниз. Спустился и Григорий. Видит: у дальнего окна сидит, ёжится кто-то в белом рабочем халатике. Подошёл поближе, рассмеялся!
– Ты что, Полинка? – Гриша поглядел на стену, не тронутую рисовальным угольком. – Много ль нарисовала, голубушка?
– Я… я… Вы простите меня, Григорий Борисович, я обязательно, я после обеда продолжу…
– Э, нет, любезная Полина, продолжать бояться не гоже!
Григорий перегнулся через перила и крикнул выходящим товарищам:
– Обедайте без меня!
Затем вручил девушке палочку с привязанным на конце рисовальным угольком и помог встать.
– Так, Полина. Смотри только на стену и в стороны, чтобы видеть максимально всю протяжённость работы. Вниз не смотри, но под ноги поглядывай! Так. Сначала нам надо определить верхнюю и нижнюю границы нашего орнамента. Находим уровень и ведём вдоль всего яруса горизонталь.
Не отпуская руки Полины, Григорий сделал шаг вперёд и потянул за собой перепуганную девушку. Полина мелкими шажками засеменила вдоль стены, вычерчивая правой рукой угольную линию. Левой рукой она судорожно сжимала ладонь Григория.
– Спокойнее, Полина, ещё спокойнее. Видишь, это совсем не страшно! Думай о линии. Для тебя сейчас самое главное – ровная горизонтальная линия, – повторял Григорий, стараясь своими длинными ногами шагать вровень с шажками Полины.
– Так, а теперь ведём нижнюю горизонталь. Э-э, нет, теперь сама! – Гриша отпустил руку ученицы и остался стоять на месте, подбадривая движение девушки весёлыми комментариями. – Полина, не оборачивайся и не ищи меня глазами. Ты смотришь только на стену, под ноги – и вперёд. Я рядом. Я наблюдаю, как ты всё время перестаёшь бояться!..
Григорий говорил нарочито громко. Голос многократно отражался от стен, и в его гулкой тёплой полифонии Полина действительно ощущала присутствие бригадира. С каждым шажком она всё смелее смотрела вперёд, нажим палочки оставлял на стене всё более чёткий и ровный угольный след. Незаметно для себя она обошла по ярусу весь четверик. Заканчивая линию, Полина посмотрела вперёд и увидела улыбающегося Григория.
– Как?! Я думала, вы рядом со мной идёте… – прежние опасения мгновенно объяли хрупкое тело девушки. Она снова почувствовала в коленях противные ватные тампоны, а из глаз брызну…
– Стоп! Полина, ни шагу назад! – рассмеялся Григорий. – Умница! Можешь обернуться и посмотреть на свою работу. Ты сделала это!
Полина обернулась и увидела под нескончаемо долгой линией, которую она вычертила вместе с Григорием Борисовичем, ещё одну, такую же. Такую же длинную и даже, как ей показалось, более уверенную и красивую.
– Это я сама начертила? – девушка прищурилась и, обернувшись к Григорию, с хитрецой спросила. – Без вас?!.
– Сама! Я свидетель, – ответил Григорий, – ну что, теперь справишься?
– Справлюсь! – Полина очаровательно улыбнулась.
Сторонний наблюдатель мог заметить, как улыбка девушки, полная счастья и открытой наивной радости, смутила Григория. Но рядом никого не было, и смущение бывалого иконописца осталось, как говорят в таких случаях, за кадром.
– Идём обедать? – спросил Григорий, переступая по лестнице вниз и подавая Полине руку.
– Я сама, – ответила девушка.
Часть 2
Представляю, как читатель, прервав чтение, уже готовится воскликнуть: любовь «на носу», а о главном герое рассказа, бригадном генерале Григории, до сих пор не сказано ни слова. Верно! Но не будем горячиться – рассказывать, собственно, не о чем. К тридцати годам личная жизнь Григория Борисовича Камышина вполне укладывалась в стандартный набор российских стереотипов: школа, институт, армия, работа. Ни романтических приключений, ни отчаянных влюблённостей или безрассудных поступков Гриша на свой счёт не записал, несмотря на особую внутреннюю восторженность, назначенную ему от природы, и резкий категоричный ум. Служить, правда, пришлось ему не в заштатном русском уезде, а в Афганистане. Мириады мух, раскалённый песок в лицо, мутная бессмысленная героика и на каждом шагу смерть, смерть, смерть – вот и вся романтика.
Хотя нет. В студенческие годы приключилось с ним одно затейливое преображение. Зашёл он как-то с друзьями в храм. Минут десять парни слонялись под гулкими сводами, а затем один за другим потянулись на улицу. У кого-то разболелась от духоты голова, кто-то просто заскучал, глядя на церковное однообразие. С Григорием же случилось нечто неизъяснимое. Он вдруг почувствовал, что каждая икона, а в храме их было множество, глядит прямо на него, глядит и нашёптывает: «Подойди, Гриша, постой со мной. Дай, дружок, я погляжу на тебя!» Немало озадаченный, Григорий обошёл их все, и перед каждой его охватывало незнакомое ощущение гулкого космического покоя. Он уже знал, как ликует влюблённое сердце, как блаженствует восторженный ум над решением абстрактной проблемы. Но перед иконами Гриша впервые испытывал совсем иное ликование. Светлое искрящееся ликование о неземном и вечном!
«Как странно, – думал он, вглядываясь в очередной образ, – через месяц мне стукнет двадцать четыре года, но только сегодня я совершенно случайно обнаружил огромное «несуществующее» прежде пространство! И в этом пространстве есть некий центр, ядро. Я чувствую его сверхплотное образование!». Церковное окружение (подсвечники, фрески на стенах, иконы в громоздких деревянных киотах, резной иконостас) представились ему как совокупность притягательных сил этого ядра, его проросшая в мир паутина.