Жизнь Людовика XIV
Шрифт:
В ближайший же вечер барон удержал Лапорта у себя, не отпуская ночевать на общую квартиру отряда и рассчитывая, что этим даст Лапорту возможность скорее сблизиться с пленником.
В самом деле, чтобы доставить развлечение милорду Монтегю, с которым, несмотря на пленение, обходились как с вельможей, де Бурбон приглашал всякий вечер офицеров для составления ему партии. Лапорт, находившийся в числе офицеров, был также приглашен вместе с другими и никогда не пропускал случая быть на этих собраниях.
Милорд Монтегю, видевший Лапорта во время путешествия герцога Букингема во Францию, сразу узнал его и, считая одним их самых преданных слуг королевы, понял, что он находится тут не без особой причины. Улучив минуту, Монтегю устремил пристальный взгляд на
Барон де Понтье, чтобы, сколько возможно, конечно, не выказывая этого явно, помочь стараниям преданного слуги, назначил однажды вечером, когда не доставало четвертого для составления партии, Лапорта, который с радостью принял предложенное ему за карточным столом место. Как только он сел, нога его встретила ногу милорда, и это дало ему понять, что Монтегю его узнал. Лапорт, со своей стороны, употребляя то же средство, старался предупредить пленника быть осторожным, а потом, во время разговора, посредством понятным только им фраз, они посоветовали друг другу быть как можно внимательнее.
Действительно, хотя и не было никакой возможности сказать что-нибудь друг другу, но можно было написать. Играя, Лапорт нарочно оставил карандаш, которым записывали призы, а милорд Монтегю спрятал его так, что никто не заметил.
На другой день, когда возобновилась игра, Лапорт снова поместился между пленником и бароном де Понтье; с другой стороны милорда сидел сам де Бурбон. Лапорт умышленно уронил часть колоды на пол. Милорд Монтегю, с обычной своей вежливостью, поспешил нагнуться, чтобы помочь Лапорту исправить неловкость, и вместе с картами поднял записку, которую незаметно спрятал в карман. На другой день милорд Монтегю, всегда отличавшийся предупредительностью, при виде Лапорта подошел к нему и протянул руку. Лапорт поклонился в ответ на такую вежливость и почувствовал, что при пожатии руки милорд передал ответ на вчерашнюю записку.
Ответ был самый успокоительный. Милорд Монтегю утверждал, что не получал от Букингема никаких писем к королеве, что имя ее не упоминается в отнятых у него бумагах, и кончал свою записку уверением, что королева может быть спокойна и что он скорее умрет, нежели скажет или сделает что-либо неприятное для ее величества.
Лапорт, хоть и обладал теперь необходимым, однако все-таки не торопился оставить отряд, продолжая всякий день играть с милордом. Он не мог послать письмо по почте из опасения, как бы оно не было перехвачено, не мог и оставить свой отряд без того, чтобы не возбудить возможных подозрений. Как ни было велико нетерпение Лапорта, однако он медленно приближался к Парижу вместе с конвоем пока, наконец, на страстную пятницу, они не въехали в Париж, и так как в этот же день пленник был препровожден в Бастилию, то Лапорт, окончив свои обязанности относительно милорда, был уже совершенно свободен.
Королева узнала о его возвращении, и ее желание скорей увидеть своего посланника было так сильно, что в день приезда милорда Монтегю, села в карету и велела проехать мимо шествия, где между жандармами увидела Лапорта, в свою очередь заметившего ее и постаравшегося успокоить ее торжествующим знаком.
Тем не менее в течение всего этого дня Анна Австрийская была в большом беспокойстве, и как только настала ночь, Лапорт, как и в первый раз, пробрался в Лувр, где нашел королеву, ожидавшую его с большим нетерпением.
Он начал с того, что подал ей записку милорда Монтегю, которую королева с жадностью перечитала несколько раз, а потом, глубоко вздохнув, сказала:
— Ах, Лапорт! Вот в продолжение уже целого месяца первый раз я вздохнула свободно. Но как же это вы, имея такую драгоценную новость, не могли передать мне это письмо пораньше или сами не привезли его с гораздо большей поспешностью?
Тогда Лапорт сказал, что считал безопаснее для королевы употребить все возможные меры предосторожности. Королева согласилась,
Между тем король и кардинал старались ускорить осаду Ла-Рошели, где день ото дня дела шли все хуже. С самого начала блокады, так хорошо организованной и не допускавшей в город подвоза съестных припасов, в особенности со времени возведения поперек рейда плотины, не дававшей кораблям возможности проникнуть в гавань, город чувствовал недостаток во всем и держался только мужеством, энергией и благоразумием мэра Гитона и примером, который подавали герцогиня де Роган и ее дочь, питавшиеся в продолжение трех месяцев лошадиным мясом и самым малым количеством хлеба. Но не все имели даже лошадиное мясо или хлеб, народ нуждался во всем, и слабые в протестантской вере роптали. Король, извещаемый обо всем, что происходило в городе, старался поддерживать это несогласие, постоянно подавляемое и постоянно возрождавшееся, обещая выгодные условия сдачи города. Магистраты земского суда восставали против мира; проходили собрания со спорами, доходившими до драки, и однажды городской глава и его приверженцы обменялись несколькими кулачными ударами с советниками земского суда.
Спустя короткое время после этой драки, следствием которой было то, что приверженцы короля вынуждены были искать приюта в его стане, от двух до трех сотен мужчин и столько же женщин, не будучи в силах долее переносить страшные лишения, решились оставить город и идти просить хлеба у королевской армии. Осажденные, которых это освобождало от стольких бесполезных желудков, с радостью отворили им ворота, и печальная процессия направилась к королевскому стану, прося у короля милосердия. Но они просили милосердия у того, кому эта добродетель была неизвестна. Он отдал приказание раздеть мужчин донага, а на женщинах оставить одни рубашки, потом солдаты, взяв в руки кнуты, погнали несчастных, как стадо, обратно к городу, недавно ими оставленному и не хотевшему снова принять их. Три дня стояли они в таком положении под стенами родного города, умирая от стужи и голода, обращая мольбы то к друзьям, то к врагам, пока, наконец, самые несчастные, как это всегда случается, не сжалились над ними — ворота отворились и им было позволено снова разделять беды покинутых ими.
Одно время думали, что скоро все кончится. Луи XIII, которого осада томила едва ли не более осажденных, потребовал к себе однажды своего оруженосца Бретона, приказал ему облечься в боевой наряд короля, украшенный лилиями, надеть его ток, взять в руки скипетр и идти в сопровождении двух трубачей объявить в соответствующей форме приказание мэру и городскому совету сдаться.
Вот это приказание:
«Тебе, Гитон, мэру города Ла-Рошель, именем короля, государя, моего и твоего единственного верховного властелина, приказываю немедленно созвать городское собрание, где всякий из моих уст мог услышать то, что я имею объявить вам от имени Его Величества».
Если бы мэр вышел к городским воротам и созвал бы городской совет, то Бретон должен был прочесть второе послание:
«Тебе, Гитон, мэру города Ла-Рошель, всем городским старшинам, пэрам и вообще всем, участвующим в управлении городом, именем моего Государя, моего и вашего единственного властелина, приказываю оставить свою непокорность, отворить перед ним ваши ворота и немедленно показать полное повиновение, должное ему как вашему единственному и естественному властелину. Объявляю вам, что в таком случае он окажет вам свое милосердие и простит вам ваше преступление в вероломстве и возмущении. Напротив, если вы будете упорствовать в вашей жестокости, отказываясь от милосердия такого великого монарха, я именем его объявляю, что нечего уже будет надеяться на его помилование и что вы должны будете ожидать от его оружия справедливого наказания, заслуженного вашими преступлениями, одним словом, тех строгостей, которые такой великий Государь может и должен выказать таким недостойным подданным, как вы!»