Жизнь Людовика XIV
Шрифт:
— Ну, а это важное и значительное место, — спросил кардинал, — что же вы подумали о нем? Какое же оно?
— В начале регентства, — отвечал коадъютор, — ваше высокопреосвященство изволит, вероятно, помнить, глазное командование морскими силами Франции было обещано Вандомам — дайте это звание герцогу де Бофору, и я ваш покорный слуга.
— То есть, гм, гм! — забормотал Мазарини. — То есть, эта должность была обещана.., герцогу Вандому, а после него его старшему сыну, герцогу Меркеру.
— Милостивый государь! — сказал Гонди, — или я ошибаюсь, или действительно в настоящее время имеется в виду родственный союз, который будет для него лучше всех интендантств на свете.
Кардинал улыбнулся и посмотрел на королеву.
— Хорошо, — подытожил он, — мы посмотрим и, если вам угодно, при вторичном
В итоге второго и третьего совещаний было решено, что герцог Вандом останется главным начальником на флоте, а де Бофор, второй его сын, займет после его смерти эту должность; что маркиз Нуаомутье получит в управление Шарльвиль и Монт-Олимп; что герцог де Бриссак будет сделан губернатором Анжу; что маркиз Лег станет начальником конвоя герцога Орлеанского; наконец, кавалер де Севинье получит в награду 22 000 ливров.
Теперь королева смело могла быть уверена, что может без всякого затруднения приступить к аресту принца Конде, принца Конти и герцога Лонгвиля — для Марии Медичи стоило не так дорого заставить Темина и его двух сыновей арестовать их отца. Оставался герцог Орлеанский, которому нужно было помешать проговориться перед своим фаворитом аббатом ла Ривьером. Однако герцогиня де Шеврез вызвалась позаботиться и об этом.
Кроме фаворитов и жены, которую он похитил и на которой женился против воли короля, герцог Орлеанский имел иногда любовниц. В их числе у герцога была одна по имени де Сойон, фрейлина его супруги, страстно им любимая. К несчастью, в одно прекрасное утро красавица убежала и заключилась в кармелитском монастыре, из которого ни посулы, ни угрозы герцога не могли принудить ее выйти. Гастон обратился к королеве и кардиналу, которым тогда не было никакого резона ему угождать, и они отказались, объявив, что ни воля короля, ни власть министра не могут отменить обет, а м-ль де Сойон, по всему, дала обет нерушимый. Герцог был в отчаянии, и де Шеврез, посетившая его в это время, обещала ему открыть, кто был причиной бегства его любовницы, а если он поклянется святым Евангелием, что сохранит в тайне все ею сказанное, то м-ль де Сойон выйдет из монастыря. Герцог поклялся и, надо сказать, что во всей Франции не было человека, который так любил клясться. Тогда герцогиня рассказала ему о заговоре, который составили против него аббат ла Ривьер и жена принца Конде — ла Ривьер из ревности к м-ль де Сойон, принцесса — из опасения, как бы при дворе не воспользовались влиянием этой девушки и не поссорили герцога Орлеанского с ее мужем. Его высочество потребовал доказательств, и герцогиня де Шеврез немедленно предоставила их. Печаль герцога обратилась в гнев, тогда де Шеврез вручила герцогине записку, в которой м-ль де Сойон объявляла, что согласна выйти из монастыря, если королева пообещает защитить ее от врагов — аббата ла Ривьера и принцессы Конде. Гнев герцога перешел в бешенство, а де Шеврез всячески старалась его успокоить и просила позволения принять это дело на себя; принц снова поклялся сохранить тайну. Хотя он не имел обыкновения исполнять свои клятвы, на сей раз сдержал слово и продолжал быть ласковым и обходительным с принцем Конде, его женой и аббатом ла Ривьером.
Арест принца Конде, его брата и шурина назначался на 18 января и должен был совершиться, когда все трое отправятся в Совет. Накануне этого дня герцог Орлеанский прислал уведомление, что по причине болезни он присутствовать не может. Утром того же дня принц Конде ездил с визитом к кардиналу и застал его занятым разговором с камердинером герцога Лонгвиля Приоло, которого просил сказать господину, чтобы тот непременно явился завтра в Совет. При виде принца кардинал почтительно ему поклонился и хотел прервать разговор, но Конде, сделав знак не беспокоиться, подошел к камину. Около камина стоял стол, за которым государственный секретарь писал что-то и при приближении принца спрятал бумаги — то были как раз приказы арестовать принца и других.
Погостив у Мазарини, принц отправился обедать к своей матери, которую нашел в крайнем беспокойстве. Принцесса ездила утром с визитом к королеве и по предоставленному ей праву прошла прямо в опочивальню. Королева, представляясь больной, лежала в постели, но по наружности казалась совершенно здоровой. Она приняла
Из кармана письмо и, подавая матери, сказал:
— Мне кажется, вы ошибаетесь, матушка, я видел вчера королеву и она была со мной чрезвычайно ласкова, а вот письмо, которое я получил третьего дня от кардинала.
Принцесса взяла письмо и прочитала его — оно вполне обнадеживало принца. Вот оно:
«Я обещаю принцу, согласно воли короля и по приказанию королевы-регентши, никогда не забывать о его интересах и всегда им содействовать. Я прошу Его Высочество считать меня своим покорным слугой и удостоить меня своим покровительством, которое я постараюсь заслужить со всей покорностью, какую Его Высочество может от меня требовать. Это письмо я подписываю в присутствии Ее Величества и по ее приказанию.
Кардинал Мазарини».
Принцесса возвратила письмо сыну и покачала головой, предчувствуя, что несчастье скоро посетит ее семейство.
— Послушайте, сын мой, — сказала она, — не я одна такого мнения. Принц Марсильяк, который, как вам известно, знает о многом, говорил мне несколько дней тому назад. «Постарайтесь, если можете, чтобы три принца никогда не были вместе в Совете. Я сказал вам то, что мне хотелось вам сказать, и повторяю, будьте внимательны!»
Таким образом, материнская любовь внушила почтенной принцессе те же предчувствия, какие эта любовь внушила в свое время герцогине Вандом. Однако просьбы ни той, ни другой во внимание приняты не были.
Принцесса захотела, опередив сына, увидеться с королевой и под предлогом справиться о ее здоровье отправилась в Пале Рояль. Через четверть часа после ее прихода в комнату королевы вошел Конде. Королева продолжала лежать в постели, приказав лишь задернуть занавески, может быть для того, чтобы на лице ее нельзя было бы заметить тень беспокойства. В проходе, отделяющем кровать от стены, стояла мать принца Конде. Принц подошел к королеве и вступил с ней в разговор; Анна Австрийская была чрезвычайно ласкова и приветливо отвечала на все вопросы, что заставляло думать, будто она более чем расположена к принцу. Собираясь уходить, Конде почтительно поклонился королеве и подошел к матери. Та протянула ему руку, которую он с почтением поцеловал и, простившись, вышел из комнаты королевы. Это стало последним прощанием несчастной матери с сыном, ибо она умерла во время его заточения.
Пройдя несколько комнат, Конде встретился с кардиналом, который с приветливой улыбкой проткнул ему руку. В это время к ним подошел герцог Лонгвиль, а спустя несколько минут не замедлил явиться и принц Конти. Тогда кардинал, видя, что все трое собрались вместе, позвал шталмейстера и сказал ему:
— Пойдите, уведомите королеву, что г-да Конде, Конти и Лонгвиль приехали, что «все готово» и она может пожаловать в Совет.
Эти слова были условной формулой между кардиналом и королевой. Шталмейстер отправился в комнату ее Величества. Между тем, приехал аббат ла Ривьер.
— Извините меня, господа, — сказал кардинал, мне необходимо поговорить с г-ном ла Ривьером об одном важном деле. Прошу вас, идите в Совет, а я скоро буду.
Принцы вошли в галерею — принц Конде первый, за ним принц Конти и затем герцог Лонгвиль. За ними вошли министры.
Узнав о приезде принцев королева отпустила от себя принцессу Конде, сказав, что должна встать с постели и идти па Совет. Принцесса поклонилась королеве и вышла — она в последний раз видела Анну Австрийскую.
Мазарини, со своей стороны, занимал аббата ла Ривьера самым странным образом. Он показывал ему куски красной материи различного качества и оттенков, чтобы тот выбрал наиболее подходящий для мантии к тому времени, когда его произведут в кардиналы. Читатель знает, что Мазарини еще два года назад ходатайствовал о кардинальском достоинстве для аббата. Ла Ривьер выбрал себе кусок самого прекрасного алого цвета и в то время, как он похваливал эту материю, в галерее послышался шум. Мазарини лукаво улыбнулся и, взяв аббата за руку, сказал с некоторой иронией: