«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)
Шрифт:
ПРИКАЗЫВАЮ:
1. До 28 июня 1946 г. всему офицерскому составу досконально изучить тактику и организацию американской армии, для чего провести ряд занятий и лекций с обязательным охватом всего офицерского состава.
2. До 1 июля от всего офицерского состава принять зачеты по знанию организации пехотной дивизии, дивизии морской пехоты американской армии.
3. 13 июля командирам частей лично провести тренировку по строевой, боевой и тактической подготовке поротно и побатальонно перед предстоящими штабными учениями.
4. Начальнику РО бригады на период прохождения учений
* * *
Со времени учебного смотра мы находились в состоянии повседневной боевой готовности. В соответствии с директивой Военного Совета ДВВО все части и соединения корпуса усиленно готовились к проведению в районе Анадыря и бухты Провидения двусторонних больших тактических учений. Тема для одной стороны — «Высадка десанта на самоходных баржах через пролив на морское побережье с целью захвата плацдарма». Задача, которая стояла перед нашей бригадой — «Организация обороны морского побережья, отражение и уничтожение десанта противника». Этим учениям придавалось большое значение: надо было определить степень и уровень готовности передовых сухопутных отрядов на случай внезапного нападения на нас американцев — высадки морского, а, возможно, одновременно и воздушного десанта.
Для наблюдения за учениями должны были прибыть сам командующий Дальневосточным военным округом генерал армии Пуркаев, член Военного Совета округа генерал-лейтенант Леонов с группой генералов и офицеров штаба округа.
Люди были подняты в пять утра и уже более двух часов томились в траншеях, дрожа в ватниках под холодным дождем.
Взводом, а затем и ротой я уже командовал четвертый год и знал, как плохо, вредно перед боем, перед смотром или учением передерживать людей, особенно в непогоду — они перегорают и действуют потом значительно хуже.
Я обратился к командиру батальона майору Гущину по уставу и, отдав честь, попросил разрешения до прибытия поверяющих укрыть в палатках от дождя не только штаб, но и людей. Он посмотрел на меня как на чокнутого и с возмущением закричал:
— Ты что, о. ел?! Ты что, ханура интендантская или боевой офицер? Иди отсюда!..
Я вышел из палатки, остановился снаружи и позвал старшину:
— Оттяжки отпусти. Могут лопнуть. Палатка завалится. Начальство останется в стороне, а тебе отвечать!
Майор выскочил ко мне с багровым лицом и опять сорвался на крик.
— Раскомандовался тут! Шлепай отсюда, щенок бесхвостый! И чтобы я тебя больше не видел!
Я посмотрел на него спокойно и с внутренним презрением, повернулся и пошел к роте.
…Оскорбляли меня и раньше. Так, замполит второго батальона в Пятнадцатом Краснознаменном стрелковом полку в сорок третьем году, вызвав к себе в землянку в связи с представлением меня к награде — медали «За отвагу» — и беседуя со мной мирно и доброжелательно, правда, будучи выпивши, вдруг доверительно, с радостным озарением сообщил:
— Знаешь, Федотов, твоя рожа и моя жопа — два бандита! Выставить в окошки — никакой разницы!
Погибший спустя месяц в бою на Правобережье, был он человек незлой и не дурак, и настроение у него в тот вечер было приподнятое — одновременно со мной он был представлен к ордену Отечественной войны, — и зачем, почему он на ровном месте и с явным удовольствием оскорбил и унизил меня (быть может, чтобы продемонстрировать свое остроумие?), я, сколько ни размышлял, понять так и не смог.
Грубость людей, ничем не оправданная и ничем не вызванная, и в последующей армейской жизни нередко меня удивляла. Щенком меня считали или называли тоже не в первый раз, невероятно обидело другое: как известно, люди не имеют хвостов, почему же это вчинили только мне? А главное, за что так несправедливо майор облаял меня в присутствии младших по званию?
Я увидел подъехавших на двух «доджах» и приближавшихся к берегу, где был оборудован ротный участок обороны, людей в офицерских плащ-накидках, достававших им до пят. Они медленно преодолевали разделявшую нас полосу болота.
Выпрыгнув из траншеи, я побежал им навстречу, высматривая и определяя, кто из них старший по званию или должности.
Внимание мое привлек — я его выделил интуитивно — шагавший ближе к середине высокий плечистый человек с большим носом на широком, властном, начальственном лице. И я решил, что это — командующий Дальневосточным военным округом генерал армии Пуркаев. Не добежав до него уставных восьми метров, я вкопанно остановился, кинул ладонь к уже набухшей водой пилотке, щелкнул каблуками набрякших сапог и громко, четко доложил:
— Товарищ генерал армии, рота автоматчиков второго горнострелкового батальона к проведению учения на тему «Оборона ротного участка побережья по урезу воды» готова. — Докладывает командир роты старший лейтенант Федотов.
В этих тщательно заученных фразах я пропустил одно слово. И, четко оторвав ладонь от пилотки, кинул ее вниз, к ляжке. Получилось это у меня весьма эффектно — в строевой подготовке офицерского состава меня, как правило, выделяли среди лучших. Этому шику я был обязан Арнаутову, который меня наставлял:
— Во время доклада, Василий, не мямли, как брюхатая баба… Руби дружно, в такт, с расстановкой… Головой не верти и к пустой голове руку не приставляй… Гляди весело и прямо в глаза… Ноги прямые и плотно сдвинуты: носок к носку каблук к каблуку, колено к колену. Перед начальством не переступай с ноги на ногу и не выделывай антраша — что такое «выделывать антраша» я не представлял, только ощущал, что для офицера оно означает что-то неприличное. — К начальству подходи на прямых ногах, четко печатая шаг, а не как корова на корде…
Я еще не закончил, только начал докладывать, как почувствовал, что командующий чем-то возмущен. Лицо его исказилось негодованием, он буквально задохнулся и спустя мгновение в ярости закричал:
— Отставить!!! Ты что — жертва аборта?!! На пятом месяце из мамочки вывалился?!!
Это было оскорбительно и несправедливо. Я не был недоноском, а даже наоборот — весил при рождении двенадцать фунтов, — и волос, как рассказывала мать, на голове у меня было не меньше, чем у годовалого ребенка. Уже в зрелом возрасте я пришел к выводу, что, очевидно еще в утробе матери, интуитивно чувствовал, что меня ничего хорошего в жизни не ждет, и не спешил, не торопился на свет божий.