Жизнь моя
Шрифт:
Дрожа, Майлз свернул новую сигаретку.
— Не пойдет. Я ее знаю.
Патрик вздрогнул.
— В большинстве случаев, — продолжил Майлз, — она пугающе наивна. Но глубоко в ней есть какая-то твердость. Что-то, что невозможно нарушить.
Патрик был удивлен, он тоже это почувствовал.
— Нет, Пэдди, она не из тех, кто прощает. Nope. Nyet. Невозможно, Хозе, — выдал тираду Майлз.
Патрик вздохнул.
— Так что же ты намерен делать? Ты хочешь, чтобы я прикрывал тебя, когда ты обманываешь свою девушку?
Майлз пожал плечами.
— Похоже, поскольку ты отказываешься
Ответа не последовало. Майлз никогда не выходил за рамки и не говорил этого, но временами он допускал мягкие напоминания о том, что Патрик ему должен.
Патрик сказал:
— Ты, кажется, не сомневаешься, что я останусь в игре.
Усмешка Майлза казалась белой в лунном свете.
— Так же уверен, как в том, что Бог делает маленькие зеленые яблочки, Пэдди, мальчик мой.
— Почему? Я мог бы сказать Антонии в любое время, когда захочешь. Я мог бы завтра пойти к ней и сказать.
— Но ты ведь не сделаешь этого. И мы оба это знаем.
— Почему не сделаю?
— Потому что ты мой лучший друг.
Патрик быстро отошел на другой конец террасы.
— Ты ведь не веришь во все это дерьмо насчет лояльности, — бросил он через плечо.
— Нет, но ты веришь.
Патрик не ответил.
Майлз подошел и встал рядом с ним.
— Ты не расскажешь Тони, — спокойно сказал он. — У снежного кома нет шанса в аду.
О, Патрик об этом думал. Уже две недели он думал об этом. Почему бы просто не подойти к Антонии и не сказать: «Слушай, с Майлзом ты теряешь время. Он уже несколько месяцев путается с Ниссой».
Его останавливал не только Майлз, но и то, что это ранит Антонию. Патрик знал своего друга. Если Антония бросит Майлза — а она сделала бы это, если бы узнала от кого-нибудь, что он путался с Нериссой, — он бы порвал с ней. Вредить людям было единственным, истинным, данным свыше талантом Майлза.
Не то чтобы требовалось много таланта навредить Антонии. Она чувствовала слишком глубоко, и это делало ее слишком ранимой. Майлз без труда найдет, во что вонзить свои зубы. Ее отец, раскопки, Кассий. И он закусает до смерти.
Патрик взглянул на друга. Что, черт возьми, она в нем нашла, в конце концов?
Он не желал думать про них с Майлзом. Рано или поздно Майлз попытается рассказать ему, какова она в постели, и тогда он не сможет удержаться, чтобы не набить ему физиономию.
Он сказал:
— Объяснись с Антонией. Это единственный путь.
— Нет.
— Почему?
Майлз бросил сигаретку в сад, и они наблюдали красную дугу, исчезавшую в темноте.
— Потому что я — не ты, Патрокл. Иногда я хотел бы быть таким, но не могу.
Чарльз Хант сидел в пижаме у своего стола, уронив голову на руки. Он слишком устал, чтобы работать, но был слишком уязвлен, чтобы думать о сне. Об этом его предупреждали доктора, и он уже чувствовал симптомы. Даже не боль, а скорее сжимание в груди. Он выключил настольную лампу и дал лунному свету заполнить комнату. Может быть, это прогонит тяжесть.
В открытое окно он мог видеть жуткое сияние Сарака. Было одно место на реке, куда всегда устремлялся его взгляд: точка, где вода бурно пенилась между двух огромных валунов. Белая пена… Бесконечно стираемая и бесконечно возобновляемая. Он находил это гипнотическим. Она будет здесь всегда. И после того, как закончатся раскопки, и после того, как он умрет.
Он помассировал голову. Еще две недели, и он будет точно знать, что всегда знал в душе: эти раскопки, первые и последние, которыми он когда-либо руководил, оказались тотальной неудачей. Он предполагал, что будут говорить на факультете: «Ну, Чарли, не повезло?» Какой позор! И это после таких стараний! Улыбки перейдут в высмеивание, когда они узнают правду: римская вилла, в нахождении которой он был так уверен, в конце концов оказалась не на главном участке, а надежно погребенной под современным домом, смежным с ним. Красивый маленький дом с элегантной террасой, который пожилой хозяин-парижанин посещает только пару месяцев в году. Он был так любезен, что разрешил ему раскапывать пустошь, примыкающую к дому.
Этот дом… Он не имел права быть там, из-за него он не мог сделать открытия, которое должно было установить наконец его репутацию. Но что было хуже всего — уже раскопанного оказалось достаточно, чтобы подтвердить его опасения: что римская вилла действительно лежит под домом, навеки недоступная. Это было бесспорно, учитывая те дразнящие девять дюймов мозаики, открытые Тони несколько дней назад, — они шли от основания террасы.
«Вы слышали про Чарли Ханта-последнего? Он абсолютно неподражаем! Он вылизал свой раскоп и испортил его, обнаружив правую ближайшую дверь римской виллы».
Он станет посмешищем. Впрочем, кого он хочет одурачить? Он уже стал посмешищем. Даже для своей семьи. Даже для Тони.
А она талантливая. Она, кажется, инстинктивно знает, где можно найти что-нибудь. Как будто у нее на кончиках пальцев орган шестого чувства. Иногда он ее за это ненавидел. Как ненавидел ее оптимизм и упорство в продолжении поисков. День за днем она продолжала работу в Серсе. Никогда не дрогнула в своей уверенности, что найдет связь между Кассием и этой заброшенной долиной, которую он начинал ненавидеть. Она уже добилась успеха там, где он потерпел неудачу, — получив разрешения на раскопки в Серсе. До сих пор старый Панабьер никому не разрешал тронуть Серс. Он принадлежал его семье много поколений, говорил он всегда, так почему бы не оставить его в покое. Но Тони пошла повидаться с ним, «просто спросить», как она это сообщила об этом, — и фермер сдался. Может быть, он понял, что наконец встретил равную себе.
Нет, подумать только: эта сложная впечатлительная молодая женщина была творением Чарльза Ханта! Его ребенком. Тем самым орущим младенцем, которого он боялся поднять из страха повредить ее, каждую властную прихоть которой он был счастлив выполнить. Как он и Эвелин смогли произвести на свет такое существо?
И венчающим оскорблением будет, если она найдет что-нибудь в Серсе. «Вы слышали новость? Раскоп бедного старого Чарли оказался пустышкой, а у его дочери обернулся козырным!»
От этих мыслей у него пошел мороз по коже.