Жизнь на каблуках
Шрифт:
Вот и знакомый дом. Я не была здесь больше трех лет, почему-то Вилли никогда нас к себе в гости не приглашал. Тем не менее мне сразу удалось вспомнить расположение подъезда. Я толкнула тяжелую дверь – подъезд приветствовал меня густым теплом и запахом свежесваренного борща. Я устремилась по лестнице вверх.
– Девушка, вы куда?! Стойте!
Ах да, консьержка, как же я могла забыть. Монстр с фиолетовыми волосами, уложенными в халу. Я не обратила на нее внимания. Пусть только попробует меня остановить.
– Вы
Она погналась было за мной. Но где ей со мной тягаться. Она пенсионерка, пусть бодрая и лихая. А я все же танцовщица, я привыкла к нагрузкам и рывкам.
И вот я на седьмом этаже. Звоню в знакомую дверь, обитую буржуазно-белой кожей. Никто не открывает. Этого не может быть. Хотя… почему не может? Вилли Федоркин теперь звезда, сейчас субботний вечер, мало ли у него дел? Может, он смакует мартини на вечеринке в модном клубе, или разлиновывает кокаиновые полоски у кого-нибудь в гостях, или занимается любовью с тремя грудастыми мулатками, или сидит в жюри на конкурсе красоты «Мисс Длинные ноги», или объясняет маникюрше, как именно следует шлифовать его ухоженные ногти, или… Да откуда мне знать, чем занимаются субботними вечерами поп-идолы?!
В отчаянии я ударила ногой в белую дверь – на девственно-белой кожаной обивке остался след подошвы – ох, Федоркин теперь меня убьет. Если, конечно, я его еще хоть когда-нибудь увижу.
– Я сейчас милицию вызову! – угрожает снизу синеволосая консьержка.
Мальвина, блин.
Почему, почему, почему мне все время так не везет?!
И вот тогда я начинаю плакать. Это уже не растаявший снег мешает краски на моем лице. Я понимаю, что все это выглядит глупо, но остановиться не могу. Это самая настоящая истерика. Стою, прижавшись к батарее, в шикарной шубе на голое тело и реву. Как идиотка, честное слово.
– Кто это там долбится? Потерпеть не можете, что ли?
Дверь, обтянутая белой кожей, приоткрывается. Я в ужасе поднимаю заплаканные глаза и вижу Виктора Федоркина – вид у него помятый и сонный. Он непричесан, небрит и одет в простые черные джинсы и сомнительного вида растянутую футболку. И никаких подведенных глаз, никаких розовых лосин, как у балеруна-любителя. Несколько минут он ошарашенно смотрит на меня. Не узнает, наверное.
– Варька, ты, что ли?!
– Нет, твоя самая горячая поклонница! – У меня еще хватает наглости иронизировать.
– Входи… Что у тебя с лицом? Почему ты плачешь?
Я протискиваюсь мимо него в квартиру.
– Лук резала.
– Лук? – хлопает глазами Вилли. – Какой еще лук?
– Да не важно. Шучу. Почему ты так долго не открывал?
– Спал я. Вчера всю ночь пел, сначала в «Кристалле», потом в «Штопоре». Голова трещит… Раздевайся.
– Не могу. – Я
Он недоверчиво приподнимает полу шубы, и тут его взгляд натыкается на мои покрасневшие от холода голые ноги.
– Варь… это какой-то розыгрыш, что ли? Или ты опять сбежала из борделя?
– Можно сказать и так… Витя, скажи – почему? Почему ты не сказал, что с тобой случилось в клубе из-за меня? Почему ты организовал всю эту эпопею с новыми костюмами? Только для того, чтобы я осталась в группе? Почему ты вообще не послал меня по известному адресу, когда я напросилась к тебе на чай три года назад? Почему? И самое главное, почему, почему ты не сказал мне, что ты не голубой?!
Какое-то время он обескураженно молчит, потом на его лице появляется извиняющаяся улыбка.
– Потому что я и правда голубой, – говорит он, но потом, когда ему надоедает созерцать мою вытянувшуюся физиономию, добавляет: – Шутка.
И тогда я опять начинаю плакать, а он смеется, и получается, что он смеется надо мной, вместо того чтобы меня утешать. А потом он и вовсе начинает меня передразнивать – в скорбной гримасе опускает уголки губ, неприлично громко шмыгает носом, жмурится. И тогда уже мне становится смешно, и вот мы стоим в коридоре, у вешалок, и смеемся вместе – поп-звезда и никому не известная девчонка из кордебалета, из которой так и не получилось успешной московской леди.
А потом случается и вовсе странная вещь – Федоркин притягивает меня к себе и целует. Я закрываю глаза, и последняя мысль, в которой я отдаю себе отчет, звучит примерно так: а не слишком ли противный вкус у моей губной помады?
Он расстегивает мою шубу, мех скользит вниз, и мне почему-то не хочется, чтобы Виктор включал свет, и я застенчиво его об этом прошу. Хотя что за странная целомудренность, я же тысячу раз раздевалась перед самыми разными мужчинами, даже перед незнакомыми, в клубе.
– Идем в комнату, – говорит он, – неудобно же у вешалок!
Я не знаю, что такое любовь, но имею на этот счет некоторые предположения. Любовь – это когда в мерцающем прямоугольнике окна, точно в огромном аквариуме, плавают снежинки-рыбы – и ты чувствуешь себя дурашливо счастливой только потому, что имеешь возможность за ними наблюдать. Любовь – это когда вдруг начинаешь беспричинно смеяться, как обкурившийся конопли подросток. Любовь – это когда тебе неожиданно начинает нравиться запах чьих-то сигарет.
Я не знаю, что такое любовь, но мне довелось встретить мужчину, который заставил меня рассмеяться дважды.
Впрочем, об этом как-нибудь потом.