Жизнь на старой римской дороге
Шрифт:
На полу лежала моя мать. Мы подняли ее, отнесли в спальню. Нам с трудом удалось привести ее в чувство. На ней лица не было. Она испуганно смотрела на нас, переводя взгляд с одного на другого: искала отца. Старший мой брат бросился к ней (он был всего на тринадцать лет моложе матери), обнял ее и спросил:
— Что случилось?
— В подвале черт, — прошептала мать.
Брат как-то странно вздрогнул. Подумал, видимо, что с матерью что-то стряслось. Уж не помешалась ли?.. Но я сразу догадался, в чем дело, подошел к матери, положил голову ей на грудь и сказал:
— В подвале
Брат хотел наказать меня, но она не разрешила. Когда мать пришла в себя, на ее губах расцвела улыбка, она обняла меня и сказала:
— Глаза у тебя, как у чертенка.
Моя мать была здоровая, энергичная и красивая женщина.
Думая о ней, я каждый раз вспоминаю кипарис в нашем саду. Она была чем-то похожа на него.
Без особых усилий поднимала она корыто с водой, легко сливала воду. И никого не звала на помощь, когда передвигала огромный стол или другие тяжелые вещи.
И все это делала так просто, словно в руках у нее было что-то невесомое.
Лишь за полчаса до родов она оставляла работу. Выражение боли, едва появившись на лице, сменялось спокойной тихой улыбкой, она уединялась — и… рождался кто-либо из нас. Рассказывали, будто один или двое из нас начали кричать чуть ли не в утробе матери: здоровые, крепкие рождались малыши.
Молока у моей матери было много. Женщины, у которых не хватало молока, иногда приносили ей своих младенцев кормить грудью.
Как сейчас помню: было мне три, может, и все четыре года, а я забирался на колени к матери и припадал губами к ее теплым соскам. Мать придерживала грудь, чтобы я дышал спокойно, чтобы, не дай бог, не задохнулся… И я пыхтел и сопел от удовольствия, наливаясь теплым, густым молоком…
Мать, помню твою радость, твое счастье, когда я и мои братья пили твое молоко, пили из солнечных глубин твоего тела!
Мать — это вечно живая, вечно молодая песнь. Тяжелое чувство гнетет меня сейчас, когда вспоминаю слезы матери, пролитые из-за меня.
Хочу, чтобы кто-нибудь жестоко наказал меня за все мои проступки, иначе душа моя не обретет покоя, не утихнет вечная скорбь в моем осиротелом сердце.
Расправив огромные крылья, опускается багровый закат на чело мое.
Причитают ветры. Холодно на белом свете. Не открывайте дверей…
Но мать улыбается мне вместе с солнцем, выплывающим из-за синих гор. Я вижу ее косы, вплетенные в солнечные лучи, слышу голос ее.
«Отдай мне, сын мой, свою тоску, ликуй, весна моей жизни; резвись на зеленых просторах полей, мой быстрый олененок; лети над пенистыми гребнями волн, мир приветлив, сын мой, стройное деревце мое, любовь моя..»
И встает великое утро, и золотит своими крыльями мрачные берега души моей.
Солнце доносит до меня голос матери.
Само солнце — мать, светлоокая и златовласая.
И льется на зеленый мир звонкая песня солнца.
И во всех цветках бьется, трепещет горячее сердце моей матери.
Пью запах роз, густой, как ее молоко.
И снова спускается ночь, прохладная, тихая, звездная ночь.
И мать уходит. Уходит вместе с солнцем. Жду утра. Жду, когда мать снова позовет меня песней
Здесь я обязательно должен поведать вам о своем деде по материнской линии.
Строгий и чопорный, дед мой был прямой противоположностью матери. Ругался со всеми подряд, мог лет на сорок затаить злобу даже на близкого человека. Всех называл лентяями, а сам был бездельником, каких бог не видывал. Промотал все отцовское состояние, влез в какую-то нелепую тяжбу, разорился на адвокатах — лишь бы настоять на своем, а оставшись без гроша, стал жить за счет сыновей.
По утрам, если он собирался на базар, записывал на папиросной бумаге все, что должен купить. Обычно в список входили три или четыре покупки: две охи [5] сахара, двадцать пять дремов [6] имбиря, бутылка уксуса и хлеб.
5
Оха — турецкая мера веса, равная 1 кг 225 г.
6
Дрем — одна четырехсотая часть охи, или 3,06 г.
— Говорят, я ничего не делаю. А это что, не работа? — покрикивал он, тыча всем под нос листок папиросной бумаги.
Сесть на лошадь, съездить в сады и вернуться — это он также считал работой, потому что успевал, очевидно, поругаться со сторожем. Пойти в церковь, помолиться и обругать попа — тоже называлось у него работой, ну а если при этом удавалось еще с кем-нибудь поскандалить, то и подавно.
Родных, знакомых, вообще никого дед мой не называл по именам. «Пес, Хрыч, Черная кошка, Лисий хвост, Чертов нос, Отвислая челюсть, Кривой» — вот неполный перечень придуманных им кличек. К примеру, меня он называл не иначе, как «Наш цепной пес».
Во время службы, если священник замечал, что хаджи Аракел-ага в церкви, — молитвы читались полностью, ибо дед мой, он же хаджи Аракел-ага, незамедлительно прочитывал довольно громким голосом опущенный текст. Как-то раз священник сократил одну из молитв, когда хаджи Аракел-ага был в церкви. Дед дочитал молитву, чем крепко досадил священнику, мечтавшему в этот день закончить службу пораньше. Но на этом дело не кончилось, он подождал, пока священник вышел из церкви, и обругал его:
— Не будь ты служителем божьим, намял бы я тебе бока, сукин ты сын!
Вернувшись домой из церкви, он по очереди подзывал к себе каждого из нас и, чтобы проверить, кто ел перед обедней, требовал:
— А ну, дыхни.
Мы раскрывали рты, и тот, кто, не дождавшись конца обедни, взял что-нибудь в рот, получал пощечину.
Капусту мы ели свежую. Она была сладкая, и ее подавали на стол вместе с фруктами.
Однажды слуга принес с базара большой кочан капусты. Один из маминых братьев, Партев, отщипнул листик.
Дед пригрозил ему.
— Пока не подадут на стол, не смей, — и шлепнул его по ручонке.