Жизнь, по слухам, одна!
Шрифт:
Глеб часто так думал и никогда не додумывал до конца, ну не получалось у него! Зато когда он смотрел на Инну с Ястребовым, все получалось! Ему казалось, что они-то точно знают – зачем. Ему казалось, что они старше, умнее, опытнее и поэтому умеют видеть друг в друге самое главное и ценить это главное, а что это такое – главное, – Глеб так и не понимал хорошенько.
– Глебушка, ты там загрустил? – спросила Инна в трубке очень громко, и он как будто очнулся. – Мы тебя напугали, что ли?! Да ты не переживай, мы на самом деле просто
Глеб засмеялся.
– Знаете, кого я в гостинице встретил, Инна Васильевна? Катю Мухину, Анатолия Васильевича покойного дочку.
– Да ты что?!
– Она какая-то… странная стала. Ну, совсем странная!
Инна помолчала немного. Звоницкому показалось, что она вдруг ушла куда-то с телефоном, потому что в трубке стало тихо-тихо.
– Да ничего она не странная, Глеб, – задумчиво сказала Инна. – Она несчастная очень. Мать, отец, брат и все… бросили. Матери и отца на свете нет, и брата бы лучше тоже не было. Муж, помнишь, все на другой жениться порывался!.. Тут, знаешь, не то что странной станешь, тут и с ума в одночасье сойдешь!.. У тебя есть ее телефон? Я бы ей позвонила, может, повидались бы!
– Найду, Инна Васильевна.
И они попрощались.
Стоя у окна, Глеб еще некоторое время раздумывал, правда ли Ястребов летит отдохнуть и «поболтаться», как выразилась Инна, или все-таки с некоей проверкой его, Глебовой, деятельности, но так ничего толком и не придумал.
Послезавтра все станет понятно. Хорошо бы, конечно, таможенника прямо сегодня дожать и преподнести начальству «дожатого» на блюдечке с голубой каемочкой!.. Так сказать, продемонстрировать выучку и приобретенные навыки в условиях, приближенных к боевым.
Глеб разложил на широченной кровати бумаги и еще раз внимательно все просмотрел. Закрыв глаза, как студент перед экзаменом, повторил наизусть все даты и сроки, а заодно и номера телефонов. Вроде все запомнилось правильно, и подсмотреть пришлось только один раз.
Водителя Сашку он отпустил и в ресторан пришел пешком, хотя было неблизко.
Неблизко, вечерело, ветер дул – должно быть, тот самый, северо-западный! – вздувал шарф, пробирался под пальто. Почему-то именно в Питере никогда нельзя понять, что именно у ветра на уме, что он задумал – заморозить или, наоборот, раззадорить.
В Питере и еще, пожалуй, в Амстердаме.
По Невскому Глеб дошел до Конюшенной улицы, и сразу с набережной канала открылись затейливые лубочные, в васнецовском духе, купола Спаса на Крови. Глеб не слишком любил это место, оно казалось ему совсем не «питерским», лишенным особого смысла, а он, как все приезжие, очень ревностно различал «питерское» и «не питерское», соответствующее и не соответствующее!.. Поэтому к Спасу он не пошел, а мимо костела Святой Катерины вышел на Итальянскую улицу и к Михайловскому манежу, откуда до церкви Симеона и Анны было рукой подать.
Инженерный замок был неподалеку, и Глебу хотелось на него взглянуть. Опаздывать нельзя – зря он, что ли, с утра таможенному дурашке лекцию читал о том, что нужно быть вежливым мальчиком и приходить на встречи вовремя!..
Тем не менее Глеб подумал-подумал и свернул к замку – в конце концов, пять минут дела не решают!..
Анатолий Васильевич Мухин, покойный белоярский губернатор, не был тонкой натурой, и воспитанием детей занималась в основном Любовь Ивановна. Мухину, по правде говоря, интереснее всего были вечерняя зорька на озере, костерок, ушица, ну, банька, может быть, да подавальщицу Милу за мягкое место ущипнуть – и только.
Любовь Ивановна считала, что детей нужно «образовывать», и Мухин покорялся.
В Москве носились не только в «Детский мир», но и на Волхонку, и в Третьяковскую галерею, и даже в Музей искусства народов Востока – уж что там привлекало Любовь Ивановну, неизвестно, ибо была она простой русской женщиной и из восточных редкостей понимала только индийские медные вазы и платьишки из «марлевки».
В Питере возможностей развернуться – в смысле образования детей – было гораздо больше.
Настолько больше, что однажды в Военно-Морском музее Катя, ей было тогда лет двенадцать, стала на лестнице на четвереньки и поползла. Сил идти дальше у нее не было. Глеб тогда только-только пришел на работу, перепугался, девчонку подхватил на руки, но Любовь Ивановна строгим голосом велела поставить ее обратно, а Кате еще и всыпала:
– Это что за барские нежности?! Не можешь идти – сиди дома, в Белоярске, с бабушкой! Ухаживай за ней, полы мой, чай подноси! Мы с отцом изо всех сил стараемся, чтобы у наших детей все было – и образование, и воспитание! А она ишь какая нежная, идти не может!..
Сам Мухин на заднем плане долго и недовольно гудел что-то малоразборчивое – «что-то ты, мать, уж очень… нельзя так… меня не жалеешь, хоть бы детей пожалела… таскалась бы сама в свою скунс-камеру да военный музей… очень он девчонке нужен, музей этот!»
Любовь Ивановна поправляла, что камера не «скунс», а «кунст»! Кунсткамера! А отец все продолжал гудеть, что плевать ему, какая там камера, а это не жизнь, а вивисекция какая-то, и дети давно есть хотят!..
В парке Инженерного замка Катя с Глебом оказались на следующий день почему-то вдвоем. Мухин с супругой куда-то отвлеклись, а Митька благополучно смылся к приятелям. Любовь Ивановна его «прикрыла» – отцу сказала, что сын поехал в какую-то спецшколу для одаренных детей на улицу Савушкина, якобы там у него дела!.. Катя сидела на лавочке, ковыряла носком туфли песок, а потом нашла прутик и стала гонять муравья.
Глеб – от скуки – сказал, что гонять муравья нехорошо. Муравей делом занят, труженик, работник, и давай лучше посмотрим, что будет, если на его пути положить хлебную крошку. Этой самой хлебной крошкой Катя заинтересовалась.
От рогалика они отломили два куска, побольше и поменьше. Тот, который поменьше, старательно раскрошили, а побольше Катя отправила в рот. Муравей за время их приготовлений почти смылся, но они его вернули, насыпали на его пути крошек и, сидя голова к голове, стали подгонять прутиком так, чтобы он уж точно не промахнулся.