Жизнь поэтов
Шрифт:
В один прекрасный день много лет назад в гости к нам, в наш коннектикутский дом, приехал мой друг Арлингтон и остался ночевать. Мы слышали, как он стонал во сне. Но наутро я застал его вместе с моими детьми на кухне за столом, накрытым для завтрака. Крупный мужчина, сложенный как футбольный защитник, он сидел в нижней рубашке в рубчик с сигаретой «Пэлл-Мэлл» в одной руке и с полным стаканом виски — в другой. У Арлингтона была фотографическая память, и беседу он мыслил как сплошное декламирование стихов. Он постоянно читал по памяти целые антологии поэзии, составленные из вещей, которые прочел и полюбил. Так вот, здесь, значит, сидят перед тарелками с рисовой кашкой с зажатыми в кулачках ложками мои ребятишки, совсем малыши тогда, и таращатся на него, забывая есть. Вон там склонилась над кухонной доской Энджел в купальном халате — она намазывает хлеб арахисовым маслом, готовя школьный завтрак детям, и покачивает головой в знак того, что не верит собственным ушам. А тут примостился с чашкой кофе я и пытаюсь продрать глаза. Тем временем Джеймс Арлингтон дочитал до конца «Растет зеленый остролист», затянулся сигаретой, отхлебнул виски и начал поэму Тракля о немецко-фашистском декадансе или что-то в этом роде. А время — еще восьми нет.
Ах, этот поэт! Просто для того, чтобы показать вам, какая у него была память. Мы вместе учились в Кеньоне [16] . Там было полно поэтов, ведь в Кеньон поступали ради поэзии, подобно тому как в университет штата Огайо — ради футбола. Трое-четверо из поэтической студенческой братии, такие как Арлингтон, писали хорошо и подавали надежды, но хватало среди нас и бездарей, и рифмоплетов, и изощренных эстетов, над утонченным эстетическим чувством которых мы любили поиздеваться. Как-то раз я, прогуливаясь с Джимом в погожий осенний день, прыгнул на кучу листьев и принялся охапками швырять их вверх, а когда они, кружась и трепеща, вились вокруг моей головы, я стал в позу — поднял руку с опущенной, как увядший цветок, кистью и задрал подбородок — и восторженно-дрожащим голосом звучно продекламировал: «Листья падают, листья падают!» Арлингтону это понравилось, и он рассмеялся — смех у него был громкий, металлически-звонкий, неудержимый. Истинный поэт, он любил слушать пластинки с записями немецких баллад в исполнении Элизабет Шварцкопф, но вместе с тем охотно певал песенку «Сэм, Сэм, засранец Сэм», шагая по центральной аллее, этакий батрак с фермы из глубинки Огайо в компании мальчишек в серых фланелевых и белых хлопчатобумажных брюках. И месяцы спустя он радостно цитировал мне: «Листья падают, смотри, листья падают!» Этот стих вошел в его репертуар, он хранил в памяти наши стихи ради всех нас и напоминал их нам — мы были неудачниками, отверженными париями студенческого братства, и он собрал нас вокруг себя, придал нам гордости, сознания собственной силы, — он запоминал для нас наши стихи и номера, которые мы откалывали, чтобы заслужить его одобрение. Ладно, и вот минула треть века, он известный поэт и живет с неистовой интенсивностью и яростной одержимостью человека, обреченного поэзии. И при этом чудовищно, по-черному пьет. Наконец, в пятьдесят он решает бросить, это стало для него борьбой, мукой — оставаться трезвым. И он превозмогает себя, держится, лицо у него теперь осунувшееся и бледное, как у всех, кто бросил пить, в таком состоянии он заболевает, что-то неладное с горлом, оказывается — рак. И однажды я навещаю его в больнице, к этому времени он уже не может говорить, рот у него заполнен какой-то пропитанной лекарствами ватой, в горло вшита трубка, введенная в трахею, чтобы он мог дышать, и вот он жестом показывает своей жене Молли, чтобы она подала ему доску с зажимом для бумаги, что-то пишет и протягивает мне. Все тем же неразборчивым почерком батрака с фермы, что и тридцать лет назад, там написано: «Листья падают».
16
Мужской колледж в штате Огайо.
Разумеется, она живет в холмистом Беркшире [17] . Да, разумеется. В детстве я провел там не одно лето, и места эти остались такими же, как тогда. Для меня тут отчий дом души. Чтобы ощутить это, достаточно было один раз прогуляться по притихшему тенистому лесу. Хвойный подстил скрадывает звук твоих шагов. Стрекоза, медленно поворачиваясь, парит в столбе ясного света. Ручей в расселине журчит, катясь по белым камням. Здесь жил Мелвилл, жил Хоторн, приобщивший меня к Романтике, и даже Уильям Каллен Брайант. И здесь живет она. Однажды зимой мы сняли номер в гостинице в тридцати милях от ее городка. Хотя она свободная, незамужняя женщина, осторожничает она больше, чем я: ей надоели всякие пересуды, она честно вкалывала учительницей в начальной школе, зарабатывая деньги на аспирантуру, но всегда находились сплетники, болтавшие, что и научной степенью, и всем прочим она обязана своей привлекательной внешности, а ее такие сплетни очень задевают. Поэтому лучше, чтобы нас не видели вместе. Ладно, меня это тоже устраивает. На ней было темное облегающее пальто, а под ним нарядное платье с высокой талией — синие ирисы на белом фоне. Мы выпили в баре и прошли в наш номер. Кровать под старину с четырьмя резными столбиками была застелена покрывалом, отделанным синелью. Я задернул шторы позади белых занавесок. Еще там было два мягких кресла с подголовниками — таких маленьких, что в них нельзя было сидеть. Ванна на львиных лапах в ванной комнате. Мы разделись и предались любви.
17
Невысокая горная гряда в западной части штата Массачусетс, один из отрогов Аппалачей.
Как бы ты ни представлял все в воображении, как бы яростно ни вожделел, стоит ей сбросить одежду, и образ становится живым человеческим телом во всей его особости — лишняя складочка тут, округлость там, полноватость бедер или трогательная узость плеч, груди не такие большие, как ей хотелось бы, или же какая-нибудь несоразмерность, слишком уж густые и длинные волосы для такого тела, какое-нибудь свидетельство торжества или тирании обычной жизни, женский протест против совершенства формы, и ты — конечно, во всей особости твоей собственной судьбы — сжимаешь ее в объятьях, и твое воспаленное вожделение делается чистым и необыкновенно спокойным, и ты смеешься, обнаруживая, что просто и невинно занимаешься любовью с другим человеком.
Ближе к ночи пришло время отвезти ее домой. Мы пустились в тридцатимильное путешествие до ее городка. Было поздно и очень холодно. Дорога вилась между высокими сугробами, холмы по обе стороны от нас щетинились темным лесом. Она показала мне на несколько звезд, видневшихся в черном ночном небе. Я вырубил фары. Она испуганно засмеялась. С потушенными фарами и выключенным мотором мы покатились вниз по извилисто спускавшейся с горы дороге. Она обеими руками вцепилась мне в руку, до боли сжав ее, и все смеялась и дрожала, пока мы неслись со склона — темная тень на темной дороге под звездами.
Она всегда щепетильно отказывалась от подарков — принимала только те, что стоили совсем пустяк. А мне все время что-нибудь дарила: цветы, декоративные ложки, антикварные открытки, вазочку — маленькие подношения, сделанные под впечатлением минуты, неизменно красивые и со вкусом выбранные.
Я довез ее до окраины ее городка в горах, где она оставила свою машину. Река была скована льдом. Ветер мел снег по улицам. У самого берега реки — красный кирпичный завод с заколоченными дверьми и окнами.
Но вот лежит открытка от нее — красочные иностранные горы, далекие перевалы. Гималаи. «Я познакомилась с одной компанией и еду дальше с этими людьми. Прости меня». Она, видите ли, познакомилась с одной компанией и едет дальше с этими людьми. А сама превратилась в красивую открытку с иностранными горами, чужими далекими небесами. Я провожу пальцем по строчкам, написанным ее рукой. Как-то раз она сказала мне: «Язык — это что-то почти нереальное».
Не только в религии, в науке тоже: Лайнус Полинг, получивший Нобелевскую премию по химии, упорно продолжает настаивать на мощном лечебном действии витамина C, принимаемого в лошадиных дозах, он настаивает, следуя логике и убеждению, покуда его не лишают ассигнований и не объявляют полученные им данные несостоятельными. Полинг, ему уже далеко за семьдесят, сохраняет добродушие и полную невозмутимость: буднично, без единой жалобы, преодолевает препятствия и рассказывает о том, что знает, на официальных обедах. Наука стала для него неким обнесенным стенами городом, и он стоит, изгнанный, у врат вместе с другими изгоями, ибо последовал за своим призванием туда, куда оно привело его.
Ну и, конечно, классический случай Вильгельма Райха [18] . Было время, когда Фрейд считал его лучшим среди своих последователей. Какие у него были труды, какой вклад он внес в литературу по психоанализу! И вот на своем дальнейшем пути вперед он, следуя логике и убеждению, пришел к идее исцеления всего общества. Продолжал идти все дальше вперед, обреченный в своей приверженности, — прямо в оргоновый бокс. Вышел из него где-то в Нью-Гемпшире, чтобы кончить свои дни, сбивая НЛО из жестяной лучевой пушки собственного изобретения.
18
Вильгельм Райх (1897—1957) — австрийский психоаналитик, эмигрировал в США. По его гипотезе, «оргон» — это биологическая энергия жизни, усваиваемая человеком из внешней среды.
Позвонила мать:
— В газете пишут о твоем друге Нормане, я постоянно вижу его по телевизору, а почему ты никогда не выступишь по телевизору?
— Не знаю, мам, наверно, мне по душе уединение.
— Слушай, от кого ты прячешься?
Он говорит, многие из них болеют от недоедания, единственная их пища — это бобы да маисовые лепешки, поэтому он учит их добывать дополнительное питание из листьев юкки и дынного дерева. Он говорит о том, какую большую медицинскую помощь оказывает обычный гвоздь, который, пролежав несколько дней в питьевой воде, насыщает ее железом — это необходимо, чтобы вылечить их от анемии. У них, говорит он, нет аспирина, и поэтому он учит их делать отвар из ивовой коры, который действует как жаропонижающее средство. Настой эвкалиптовых листьев помогает от кашля. Если национальные гвардейцы, рассказывает он, задерживают человека с лекарствами, двумя-тремя кусками мыла, несколькими ампулами противостолбнячной сыворотки, его бросают в тюрьму за подрывную деятельность.
Я пытаюсь вспомнить все, что он рассказывал. Мы слушали его на чердаке одного дома на Спринг-стрит; взрослые мужчины и женщины, мы, как дети, сидели на полу, а молодой доктор с бледным лицом говорил, стоя возле вентиляционных труб. В джунглях там не спрячешься. Это земледельческий край, и каждый клочок земли в горах и долинах населен, поэтому партизаны должны иметь опору в народе. Каждый район под их контролем управляется общим собранием — выборным органом общины. Каждый район выращивает свои традиционные культуры, но собранный урожай они хранят совместно. Некоторые из районов специализируются на разведении домашней птицы, свиней или коз. На весь край — несколько примитивно оборудованных больниц. Немногочисленным врачам и студентам-медикам помогают «бригадистас» — подготовленный на месте средний медицинский персонал. Прямо под деревьями они учатся читать и писать.