Жизнь собачья вурдалачья
Шрифт:
Дмитрий Дормидонтович лихо подскочил на месте, прошелся колесом, едва не заехав при этом ногой Василию в челюсть, и встал на голову.
— Вуа-ля! И это еще что! Я чувствую такой прилив сил, какого раньше не бывало…
— Это от гербалайфа, — перебил его Василий. — Моя матушка с него тоже колесом крутится. И не могу сказать, что это меня радует. Черт его знает, что туда подмешивают. Так что, Дормидонтыч, кончай выпендриваться. Кусай крысу!
Иногда, очень редко, но все же чудеса случаются. Надо только захотеть. А Малахитов еще ничего в своей жизни не хотел сильнее, и чудо свершилось — Донна Анна выжила. Она исхудала и потеряла лоск, шкурка местами совсем облезла, обнажая розоватую кожицу. Но она двигалась, дышала и смотрела на Дмитрия Дормидонтовича, по-прежнему доверчиво и открыто. И в положенный срок
Мать из Малахитова вышла что надо. Трепетная. Дмитрий Дормидонтович с крысят глаз не спускал. Кормил из пипетки, укутывал ватой, читал сказки Пушкина и пел колыбельные песни.
Жизнь шла своим чередом. Василий бился над получением препарата, Малахитов кормил детенышей из пипетки. Василий перевернул весь город в поисках какого-то редкого ингредиента, а Малахитов переводил детенышей на более жесткую пищу, варил кашки. Василий тестировал новую порцию лекарства на хомяках, а Малахитов нервничал по поводу шерсти. Не росла шерсть, и все тут! Никакие витамины и наружные средства не помогали. Чего только он не втирал в их голые спинки и не подмешивал в пишу, а крысята по-прежнему оставались гладкими, только кожа у них приобрела насыщенный розовый цвет. Хомяки у Василия дохли один за другим, а крысята делали первые шаги по аквариуму. Василий с ума сходил от неудач, а Малахитов наловчился ставить микроскопические клизмы. Каждый был полностью погружен в свои проблемы, так что когда Василий наконец-то синтезировал препарат, Малахитов этому даже не обрадовался. У него случилось событие по серьезнее — крысята учились летать. Они неловко подскакивали и хлопали непослушными крыльями. Самые бесстрашные добирались до края стола и бросались вниз, кувыркаясь в воздухе. Дмитрий Дормидонтович теперь даже отвернуться от них боялся, а ну как неловко упадут и покалечатся. Он бережно покачивал детенышей вверх — вниз, заставляя крылья подниматься и опускаться в такт движения рук, полагая, что так крылья скорее окрепнут, и привыкнет к нагрузкам вестибулярный аппарат. И когда Вамписолин Клокова был успешно опробован на Малахитове, крысята окончательно поднялись на крыло. Они ловко перепархивали с карниза на шкаф, цеплялись за занавески, рискованно висели на люстре вниз головой и время от времени срывались, падая на пол. Вот тут-то Малахитов совсем извелся, он метался по комнате с ушанкой в руках и причитал.
— Куда! Куда тебя несет! Упадешь, засранец ты этакий! В клетку посажу! И тебя посажу. Всех посажу! Тогда узнаете, почем свобода!
Впрочем, клетка была пустой угрозой, посадить крысят за решетку Малахитов никогда не смог бы. Уж больно они были ласковыми. Налетавшись вдоволь, крысы усаживались к Дмитрию Дормидонтовичу на колени, и дремали, свернувшись калачиком. А уж как умели нежно тереться голыми щеками о руки, только не мурлыкали. Не умели. Да и вообще не издавали никаких звуков. Малахитов уж было решил, что они все поголовно немые, как они вдруг заговорили. Однажды Василий взял одного из детенышей на руки для стандартного осмотра. Перевернул на спину, прощупал живот, проверил зубы, но был как-то подозрительно задумчив. Малахитов заволновался:
— Васенька, ты чего задумал?
— Пора посмотреть, что у них внутри. Сделать срезы, анализы крови, взять образцы ДНК. И неплохо было бы заспиртовать парочку для истории.
— Это еще зачем? — сердце Малахитова сжалось.
— Как зачем? Это ведь уникальный, неизвестный природе вид. А все неизвестное должно быть досконально изучено и описано. У природы не должно быть тайн от человека, верно, Дмитрий Дормидонтович?
— Не верно! Мне плевать на твою науку. Резать никого не дам. Понял? Убийца! Только через мой труп. Хотя ты во имя науки и через родного отца переступишь!
— Да ты что разбуянился, родной отец? — пошел на попятный Василий. — Не хочешь, не будем. Подождем еще немного, понаблюдаем их в стае. Даже интересно, полезет из них твоя кровожадная природа или нет.
— Не полезет. Не волнуйся. Они не звери какие-нибудь.
— Ну да, эти крысы твои дети, а ты им отец родной, — съязвил Клоков.
— Отец родной! Если очень надо, то мы готовы. Мы подумали и решили, что Василий прав. У природы не должно быть тайн.
— А вас вообще не спрашивают! — автоматически вырвалось у Малахитова, и только после до него дошло, что он услышал. Детеныши разговаривали. Как оказалось, они свободно владели языком, безо всяких акцентов и младенческих проявлений. И вопреки версиям мультфильмов, голоса у них отнюдь не были ни писклявыми, ни слабым. Один бас, шесть теноров, два сопрано и три меццо-сопрано. По счастью, они не имели привычки разговаривать одновременно и никогда не повышали голос, а то не миновать бы Малахитову коммунальных разборок с Антониной.
— А что же вы до сих пор молчали? — спросил их как-то Дмитрий Дормидонтович.
— У нас не было нужды говорить, отец.
Вскоре дети стали задавать Малахитову очень сложные вопросы.
— Кто мы, отец?
— Наверное, вы грызуны, как и ваша мать.
— Крысы? Но мы не похожи на крыс. У нас есть крылья.
— Значит, вы птицы.
— Нет. Мы не птицы. Мы умеем разговаривать и не покрыты перьями.
— Тогда вы люди.
— А почему розовые?
— А люди разные бывают, — выкручивался Малахитов. — Бывают люди белые, и черные, желтые и красные, — и, видя их недоверчивые глаза, решил быть убедительнее. — Зеленые и синие даже есть. И оранжевые… но это нездоровые люди.
— Отец, а откуда берется столько людей?
Малахитов подумал, что это им еще рано знать и предложил традиционный вариант про капусту. Но детеныши двумя точными аргументами поставили его в положение «мат». Тогда Дмитрий Дормидонтович подумал и выдал более «взрослую» версию, религиозную.
— Людей создает бог.
— Какой бог?
— Бог-отец.
— Отец? Значит, нас создал ты?
— В некотором роде…
— А зачем ты создал нас, отец?
О, Господи… Малахитов уже был не рад, что они заговорили. И как им объяснить истинную причину? Для опытов? Лекарства на них испытывать? Дмитрий Дормидонтович попытался вывернуться:
— Как зачем? — сказал он как можно беззаботнее, словно это самый большой пустяк, не стоящий слов. — Чтобы жить.
— А зачем жить?
Малахитов промямлил что-то про счастье, привел цитату про птицу для полета, но пытливые мыши не унимались.
— Вот ты, отец, создавший нас по подобию своему, в чем твое предназначение?
А на это что им сказать? Признаться, что просто жил. Как все. Не задумываясь. Ел и пил, играл и проигрался в прах, спал всякую ночь с новой женщиной и ни разу не женился, спивался и окончательно спился. И считал, что прожил не зря. Что есть что вспомнить, и чего еще надо человеку? Но вот сейчас, глядя в двенадцать пар ясных фиалковых очей, ничего-то и не вспоминается. А хотя, как же нет! Он ведь пел. Он вспомнил, как накатывало на него чувство восторга при виде темной ямы зрительного зала, полной осторожного покашливания и легкого шелеста программок. Вспомнил, как охватывал его трепет от вечной как само искусство дощатой сцены под ногами, как настоящим солнцем грел грудь прожектор и манила нарисованная на заднике Венеция. Как со всех сторон охватывала его музыка, подчиняла себе его дыхание и сердечный ритм, и уже он сам испускал из себя музыку, сильные и гибкие звуки. А как гордился он собой, когда зал взрывался овациями, кричали бис! а женщины вытирали слезы и светились от радости.
— Я пел.
— Так, как поешь нам на ночь?
— Не совсем. Я пел в большом и прекрасном зале. И меня приходили слушать тысячи людей. Они одевали вечерние наряды и галстуки, словно шли на праздник.
— Ты делал праздник?
— Пожалуй, так. Я служил искусству, а это своего рода праздник.
— А мы можем служить искусству? Мы тоже хотим петь.
— Хорошо. Я вас научу.
Из мышат получился прекрасный хор. Они схватывали все налету, моментально запоминали мелодию и текст, а их голоса звучали удивительно слаженно. Начали с простых пионерских песенок из малахитовского детства, довольно быстро перешли к народным и героическим песням, а затем выучили огромное количество романсов и освоили псалмы. Репертуар получился богатый. Теперь вечерами Дмитрий Дормидонтович не только читал детям вслух Пушкина, но и сам мог часами слушать любимые мелодии.