Жизнь, театр, кино

Жаров Михаил

Действительно, спустя два дня он сам, увидев меня в партере, подошел и сказал:

– Вот что. Разберитесь в этой папке. Вечером будет репетиция, найдете меня, и мы побеседуем.

Вечером, после репетиции, мы встретились в бывшем кабинете Зимина, и Федор Федорович мне сказал:

– Сядьте, расскажите, что вы, собственно, делаете в театре.

Я ему рассказал о своей работе статиста и помощника режиссера-администратора, рассказал и о том, как летом ездил с гастрольной труппой передовым.

– Так. Значит, у вас уже солидный административный опыт. Разбирая

папку, вы, наверное, уже поняли, что мы будем организовывать новую студию. Та студия, в которую вы хотите попасть, в Настасьинском переулке, будет работать без меня. Там остается Сахновский. Если хотите, ступайте, пожалуйста, к Василию Григорьевичу. Но я там уже больше не преподаю.

Я быстро вставил:

– Нет, я хочу быть там, где вы.

– Тогда полбеды. Вы просмотрели документы?

– Да, но я не все понял.

– Ну вот что. Художественно-просветительный союз рабочих организаций создает театральную студию. Это, я надеюсь, вы поняли?

– Да! Я даже понял, что она будет называться театр-студия ХПСРО и что она сейчас в процессе создания.

– Так вот, никакого штата еще нет, мне нужен помощник или секретарь. Короче, вы можете быть секретарем?

Я промолчал. Комиссаржевский заметил это:

– Понимаю. Очевидно, быть секретарем вам что-то мешает. Исполняйте пока его обязанности... Просмотрите еще раз внимательно все документы уже с прицелом на будущее, а завтра мы снова встретимся. Вот здесь список преподавателей, с ними нужно связаться и познакомиться... Вот проект программы нашей студии. Вы его прочли?

– Да!

– Заинтересовались?

– Да!

– Заладил: да, да. Вы не стесняйтесь! Если что-нибудь вам как будущему ученику студии кажется не так, хочется чего-то другого в учебе, - говорите... Ум хорошо, а два хуже, - вдруг сострил он, весело рассмеявшись.

Таким образом, я определился в студию ХПСРО на правах секретаря, делопроизводителя и даже курьера, еще до того как она начала номинально функционировать. Однако меня это не спасло от вступительных экзаменов, которые вскоре были объявлены. В то время не признавали знакомств и протекций, слово "блат" еще не вошло в оборот, и судили о человеке только по его способностям.

Экзамен в студию ХПРСО запомнился мне на всю жизнь. Снова подтвердилось, что на экзамены я не везуч. Готовясь к ним, я решил отказаться от своего старого "репертуара": "Без отдыха пирует..." и "Вороне где-то бог...", который дважды уже подводил меня. Я выбрал для чтения рассказ Чехова "Канитель". Но поработать у меня не было времени. Я был занят с утра до вечера: днем писал на экзаменах протокол, вечером работал с Федором Федоровичем. Экзамены длились уже несколько дней. Отбирать было трудно, хотя было из чего. Наплыв оказался необыкновенно большой. Наконец наступил и мой день.

Я сижу один в темном большом, знакомом мне зрительном зале театра Зимина (экзамены происходили в нижнем фойе) и в который раз зубрю то про себя, то вслух текст "Канители": "За упокой Марка, Левонтия, Арины... ну и Кузьму с Анной... болящую Федосью...".

"- Тю! Это меня-то за упокой? Ошалел, что ли?

– Тьфу! Ты, кочерыжка,

меня запутала! Не померла еще, так и говори, что не померла!"

"Нет, не выходит, не получается ссора", - думаю я про себя.

– Ничего у тебя не выйдет!
– вдруг слышу я голос и, не разобравшись чей, поворачиваюсь в запале:

– Почему вы так думаете?

– А потому, что "зерна" у тебя нет!
– басит, передразнивая меня, подошедший сзади актер зиминского театра Л., чудесный певец, великолепный исполнитель роли мельника в комической опере "Мельник, колдун, обманщик и сват".
– Небось, и не знаешь, что это такое "зерно", с чем его едят?

– Нет, знаю! Сердцевина всякого произведения!

– Ишь ты! А какая же у тебя тут сердцевина?
– спросил он грубо, как бы ругаясь.

– Тут... не знаю...

– Тогда слушай меня! Я еще пока артист... И, говорят, не плохой...
– крикнул он кому-то в темноту зала с горечью в голосе.
– Слушай! Они надоели друг другу... Не понимают друг друга... Ругаются... Отсюда - злятся и, злясь, тянут свою канитель, никому ненужную... и им тоже... Значит... надо ругаться... Вот тебе и сердцевина!.. Выругайся! Про себя, конечно, но покрепче, и сразу же говори вслух текст. Вот, слушай, - он вдруг выругался, да так, что мне сразу стало ясно: уж чем-чем, а "зерном" я обеспечен.
– Понял?
– спросил он довольный.

– Понял.

– Тогда дай целковый!
– торжественно закончил он, протянув руку.
– Ни пуха, ни пера! Скажи: "ступай к черту", и дай мне целковый!
– как-то уже необыкновенно нежно попросил он и ушел, оставив после себя терпкий запах вина...

Перед комиссией я, помня о "зерне", старался делать все, как советовал артист Л. И вдруг - мать честная!
– слышу в зале воцаряется сначала мертвая тишина, а потом все взрываются гомерическим хохотом. В чем дело? Оказывается, я все делал наоборот: про себя читал Чехова, а вслух ругался.

Когда смех утих, председатель комиссии сказал:

– Ну что ж, у него, кажется, есть талант.

Итак, в студию я был принят и зачислен единогласно на первый курс... балетного отделения в класс М. М. Мордкина и А. Ф. Шаломытовой. "Надо тебя обломать", - сказал, улыбаясь, председатель комиссии А. П. Зонов. Параллельно, поскольку это была студия синтетического актера, меня записали и на драматическое отделение к Комиссаржевскому и А. П. Нелидову. С этого момента началась моя сознательная жизнь в искусстве.

В студии ХПСРО

Итак, я студент студии Художественно-просветительного союза рабочих организаций. Писать об этом радостно, потому что для меня это - решающий отрезок моей жизни. И трудно, потому что все взрывается в памяти и рассыпается на мелкие осколки, собрать которые в целую картину мне вряд ли удастся.

Ф. Ф. Комиссаржевский при поддержке Малиновской, которая была им покорена, нет, влюблена - не побоюсь этого слова, - именно влюблена в него как в художника, чьи мысли, стремления и искренность могли увлечь и зажечь любого человека, приступил к занятиям.