Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)
Шрифт:
В восьмидесятые годы, когда все это происходило, не было ничего слаще, чем работа в кино. По уровню доходов киношники (а особенно сценаристы) шли на первом месте – богаче их были лишь те, кто нарушал Кодекс. А сколько было в кино дополнительных благ, которые значились, как рабочие будни! Как минимум, два выезда, один из них обязательно на Черное море – ведь только там осенью солнце и можно снимать. Заграница снималась обычно в Таллине или Риге, а тогда города эти и были для нас самой настоящей заграницей, со всеми прелестями. Ну и, конечно, умный директор непременно закладывал в бюджет фильма «дополнительные расходы»: банкет всей группы по случаю съемки первого кадра, сотого кадра и так далее. Славно вспоминать те застолья – пусть даже без стола, на пляже в закат или на склоне горы с потрясающим видом… как-то естественно завязывались служебные романы. Эх!
Потом надо было все это «приводить»: фильм-то был про директора завода или
На студии, которую я и разглядеть толком не успел, меня сразу же запихнули в темный зал, и я часа три в темноте и полном одиночестве (больше желающих почему-то не нашлось) смотрел что-то невероятное… Роскошные женщины. Рестораны. Лазурное море. Яхты. При этом иногда, очень редко, мелькали какие-то суровые пустыри и проходил один и тот же чекист в кожаной куртке. Время от времени к нему подбегали двое босоногих мальчишек – один русский, другой узбек – и что-то возбужденно ему говорили. Видимо, сценария фильма еще не было, поэтому и звука тоже, и еще можно было вложить им в уста любые слова. Хорошо это или плохо? Свобода!..Но от свободы этой как-то кружится голова. По тем «фрагментам скелета», которые я разглядел, я сообразил, что фильм – о правильных детях, помогающих чекистам где-то в Гражданскую… Но остальные – кто? Все эти шикарные люди в ресторанах, отелях и на яхтах? Видимо – враги? Кто же еще! Но почему ж их так много? Ну ничего – справимся! Снова – банкет на яхте, все в белом. Ясно пока лишь одно: создатели всего этого бешено прогуляли все деньги, отпущенные на фильм, в ресторанах и на яхтах… а я теперь должен все это оправдать – с точки зрения революционной романтики. Но успокойтесь, не волнуйтесь: я тоже не буду так уж тут надрываться. Здесь, насколько я понял, это не принято… сделаю как раз как надо. Все эти красавцы и красавицы будут двойными или тройными агентами, как миленькие! И как раз между двойными, которые на самом деле не наши, и между тройными – которые на самом деле наши, развернется борьба. Естественно, в ресторанах, на яхтах и в роскошных отелях – поубивают друг друга, а босоногие дети останутся жить. Надо воспеть их романтичное детство: это я берусь! При встрече я произвожу порой обманчивое впечатление: кому-то кажется, что я не секу, хотя на самом деле я все давно просек и уже мысленно сделал.
Экран погас, и администратор вывел меня в сухой двор, где был накрыт «дастархан» со всеми дарами узбекской земли, но сесть мне директор не предложил – сам не сидел. Тут он сам оказался на побегушках, подавал дыни с рынка, которые мы привезли. Да – не мне покупались дыни и виноград! Пирамида власти тут уходила в небеса – и даже постоять у ее подножия считалось за честь. Может быть, тут даже был режиссер, а может быть, даже и директор студии. Главное – я был им предъявлен: вот этот сделает! – и можно было мне уходить, а им – продолжать пир.
Но все же слегка побеспокоить их стоило, какую-то заинтересованность свою проявить. И чуточку обозначиться – куда ж они рыпнутся без меня?! Должны чувствовать – фильм-то не примут без меня!
– А скажите (что бы такое спросить?)… – а вот та фигура в белом, что лежит в луже крови, в номере отеля… Это кто?
Люди за столом недоуменно переглянулись. Мне показалось – они даже были оскорблены бестактностью моего вопроса.
Седой красавец во главе стола (может быть, даже режиссер фильма) изумленно посмотрел на меня.
– Что значит – «кто»? Это теперь вы нам должны сказать!
– Ясно.
Я все понял. Диалог состоялся.
– Можно приступать? – спросил я администратора.
– Погоди! Зачем приступать?.. Салман Ахмедович говорит, что сейчас мы покажем вам город!
Опять! Салман Ахмедович этого не говорил: опять это почтительное угадывание мыслей начальства! Надеюсь, и мои мысли он тоже читает: не только одни музеи мы посетим?
И на том же раскаленном, пропахшем бензином, «рафике» мы поехали в город. Ташкент мне понравился. Все мы тогда знали, что после землетрясения 1966 года город восстановлен усилиями всей нашей страны, включая и Ленинград, и именно тогда на месте рухнувших старых домиков появились бульвары с красивыми домами, по которым мы сейчас проезжали. Посмотрели и старинные здания – медресе Кукельдаш, мавзолей Хазрати Имама – ажурные арки, мозаичные купола, но еще больше мне, как человеку простодушному и неискушенному, понравилось новое: Музей прикладного искусства, театр Алишера Навои, сделанные в старинном стиле, но более яркие. Понравилась площадь Независимости, с серебристым глобусом Узбекистана, как его ласково называли местные, и особенно глянулись многочисленные водные каскады, целые водопады освежающих фонтанов в окружении радуг.
Отдыхали мы в чайхане «Голубые купола», лежали, сняв ботинки, на пестрой кошме, рядом булькал арык. Сначала принесли чай в большом сине-белом чайнике, потом местный желтый сахар кусками. Разговор шел неторопливый и вкрадчивый, но при этом – жесткий. Как-то я вдруг оказывался «крайним» во всем этом деле, единственным виноватым. Они долгое время наслаждались, снимая непонятно что, – точнее, понятно что: лишь то, что им нравилось – яхты, рестораны, баб, – а теперь я был должен за небольшую плату слепить из этого фильм про детей, помогающих чекисту. При этом и дети, и сам чекист сняты были исключительно скупо, а на досъемки, как объяснил мне администратор, остались гроши. Но при всем том тепло, ароматы, журчание арыка дарили покой и блаженство, и главное – непоколебимую уверенность, что все будет хорошо. С этим чувством я и подписал бумаги, и получил некоторый аванс.
На мое предложение выпить коньяку, который был в моей дорожной сумке, директор сурово сказал, что у нас рабочее совещание, и вообще он ждет результатов в ближайшие дни… Хотя торопиться тут явно было не принято – одна и та же сладко-заунывная песня на узбекском тянулась все то время, что мы здесь лежали – и она, неторопливо-сонная, с повторяющимся снова и снова напевом, была неотъемлемой частью этого неподвижного воздуха, неги… Потом подошел и улегся с нами еще один, молодой, оказавшийся оператором – Тимур.
Должность оператора, как бы не самая главная, скрывала на самом деле неограниченные возможности. И меня в этот рай заманил он: остальные слишком величественны, чтобы думать. А он как-никак окончил ВГИК. И выяснилось – фильмом крутил он. И имел на меня четкие планы. Режиссер был слишком величественен, чтобы работать. А Тимур (имя подлинное) тогда работать еще мог. И все знали: если надо что-то сделать – обращаться к нему. Фамилия его теперь слишком известна, чтобы ее называть. Теперь он снимает самые известные фильмы в стиле фэнтези. А тогда он был упоен искусством серьезным, настоящим, в рамках фильма про детей и чекистов. Внедряясь в детско-чекистский фильм, он делал в нем фильм модернистский, изысканный, даже утонченный. Я видел эти куски, дивные пейзажи, но подумал, что такого не может быть, что это так, «гениальная опечатка» – но тут явился их автор. Мы встретились вовремя. Я готов был исполнить (вписать в фильм) любые его прихоти, но лишь с небольшой нагрузкой: он выполнит все мои. Поняв, что мы можем это сделать, – задохнулись от счастья!
Я сразу приступил к главному: Шкапский переулок! Тимур, который до ВГИКа выучился еще в местном университете, сказал, что слышал про такой, где-то он был тут рядом. Мы пошли в его любимую библиотеку: прохлада, старые кожаные кресла, обожающие Тимура интеллигентные библиотекарши. И самая лучшая из них, Ада Львовна, спасшаяся в Ташкенте блокадница, провела нас в подвал. И в Ташкенте, оказывается, есть места, где прохладно. Хрупкие книги с грубыми штампами: «Подлежит уничтожению», «Списано», «Спасено». Осторожно перебирали… И вот – хрупкая, как осенний лист, брошюра: «Участники революционных событий в Ташкенте».
Естественно – грубый чернильный штамп: «Подлежит уничтожению». Ада Львона открыла страницу, и оказалось, что Шкапский – это не переулок, а… человек!
Шкапский Орест Авенирович
1865, Ташкент – 1918, Верный.
Учился в Москве, в Петровской Сельскохозяйственной Академии. В 1887 году арестован за участие в организации «Народная воля». Был в ссылке в Туркестане с 1887 по 1895 год. С 1899-го – действительный член Туркестанского отдела Русского Географического общества за труды по этнографии и статистике. В 1901 году удостоен Серебряной медали Русского Географического общества. Служил в областных органах управления Ташкента, Верного, Петербурга. С 1906 года член Народно-социалистической (Трудовой) партии. После Февральской революции был направлен в Ташкент по поручению Временного правительства «для устроения Семиречья». Став членом Комитета управления Туркестана, предпринял попытки урегулирования отношений между русскими, киргизами и дунганами и коренным населением Пржевальского, Пишпекского и Джеркентского уездов. После Великой Октябрьской революции в ноябре 1917 рассылал воззвание, в котором призывал областных и уездных комиссаров Семиречья не исполнять никаких распоряжений большевиков, называл себя единственным представителем конституционного правительства в Туркестане. После того как установилась советская власть, активно сотрудничал с Комитетом Семиреченского казачества, был их представителем в органах власти. В 1918 году был Управляющим по национальным вопросам в городе Верный, снят с должности, после чего предпринял попытку побега в Китай, но был задержан. Благодаря многочисленным ходатайствам помилован, однако при невыясненных обстоятельствах убит в апреле 1918 года в г. Верный.
Конец ознакомительного фрагмента.