Жизнь-в-сновидении
Шрифт:
Смотритель просиял улыбкой и попросил принести ему мою рукопись.
— Она на английском, — специально сказала я. — Ты не сможешь прочесть ее.
Уверенность в том, что я не настолько плохо воспитана, помешала мне сказать, что он все равно бы ничего не понял, даже если бы она была на испанском.
Он настаивал на своем. Я принесла работу. Он разложил листы вокруг себя, некоторые на циновке, некоторые на пыльной земле, потом достал из кармана рубашки очки в металлической оправе и надел их.
— Очень важно выглядеть ученым, — прошептал он, наклонившись к собаке. Пес поднял одно ухо, потом глухо заворчал, как бы соглашаясь с ним. Собака поменяла позу, и смотритель жестом велел мне сесть между ними.
Сосредоточенно изучая отдельные листы на земле, он напоминал начитанную строгую сову. Он неодобрительно цокал языком, почесывал затылок, складывал и перекладывал листы, как бы пытаясь отыскать связь, ускользающую от него.
От сидения в одном положении у меня заболели шея и плечи. Вздыхая от нетерпения, я прислонилась к изгороди и закрыла глаза. Несмотря на возрастающее раздражение, должно быть, я задремала, потому что вдруг испугалась внезапного навязчивого звона. Я открыла глаза. Рядом, лицом ко мне, сидела высокая, роскошно одетая красивая женщина. Она что-то сказала, но я не расслышала. Звон в моих ушах усилился.
Эта женщина наклонилась ко мне и громким чистым голосом спросила: — Ты что же, не хочешь поздороваться со мной?
— Нелида! Когда ты пришла? Я просто пыталась избавиться от звона в ушах.
Она кивнула и, подтянув под себя длинные красивые ноги, обняла руками колени. — Приятно тебя видеть, — мечтательно произнесла она.
Хмуря брови, смотритель что-то бормотал про себя, изучая лежащие перед ним страницы. Через некоторое время он произнес: — Твои каракули не только трудно разобрать, в них и смысла мало.
Прищурившись, Нелида осуждающе посмотрела на меня, словно призывая возразить.
Я заерзала, чтобы подняться, желая уйти от этого нервирующего меня пристального и изучающего взгляда. Но она наклонилась и неожиданно схватила меня за руку, будто взяла ее в тиски.
Смотритель начал читать вслух раздражающе медленно. То, что он читал, казалось знакомым, но я не могла определить, действительно ли он воспроизводит текст, так как не могла сосредоточиться. Кроме того, меня выводила из себя та показушная манера, с какой он кромсал предложения, фразы и изредка даже слова.
— И наконец, — заявил он, заканчивая чтение последней страницы,— это просто плохо написанная работа. — Он сложил эти разрозненные листы в стопку и облокотился на изгородь, не спеша согнув колени в то самое положение, которому меня научил Исидоро Балтасар — согнув правую ногу так, чтобы ее щиколотка лежала на левом бедре — и закрыл глаза. Он молчал так долго, что я подумала, что он уснул, и даже вздрогнула, когда медленно и размеренно он начал говорить об антропологии, истории и философии. Его мысли, казалось, облекались в форму, слова были ясными и точными. Он говорил просто, было легко следить за ходом его речи и легко ее понимать.
Я внимательно слушала и в то же время не могла отделаться от вопросов. Как он может столько знать о западноевропейских интеллектуальных течениях? Где он учился? Кто же он на самом деле?
Как только он закончил говорить, я сразу же попросила:
— Не мог бы ты все повторить сначала? Я бы хотела кое-что записать.
— Все, о чем я говорил, есть в твоей работе, — заверил меня смотритель. — Все это похоронено под множеством сносок, цитат и сырых идей. — Он наклонился, почти прислонив голову к моей. — Недостаточно цитировать работы, пытаясь придать правдивость тому, что написано тобой.
Ошеломленная, я тупо смотрела на него. — Помоги мне, пожалуйста, написать статью.
— Нет, этого я сделать не могу, — произнес он с мрачным блеском в глазах. — Это ты должна сделать самостоятельно.
— Но я же не могу, — запротестовала я. — Ты же только что показал, как плохо написана моя работа. Поверь, это лучшее, на что я способна.
— Нет! — уверенно возразил он, посмотрев на меня в изумлении, к которому примешивалось дружеское участие. — Я уверен, твои профессора примут работу, как только она будет отпечатана. Но не я. В ней нет ничего оригинального.
Я была слишком ошеломлена, чтобы расстраиваться.
— Ты только другими словами пересказываешь то, что прочитала, — продолжал смотритель. — А я требую, чтобы ты больше полагалась на свое собственное мнение, даже если оно противоречит тому, чего от тебя ждут.
— Но это ведь только реферат, — защищалась я. — Знаю, он еще сырой, но мне нужно, чтобы и профессора были довольны. Согласна я или нет со всем этим — к делу не относится. Мне нужно, чтобы меня приняли в аспирантуру, а это отчасти зависит от того, довольны ли будут профессора.
— Если ты хочешь черпать силу из мира магов, ты больше не можешь работать, имея это в голове. Скрытые цели неприемлемы в нашем магическом мире. Если хочешь стать аспирантом, значит должна вести себя как воин, а не как женщина, которую научили всем угождать. Даже когда тебе смертельно плохо, ты все равно стараешься угодить. А когда ты пишешь, тебя ведь этому не учили, значит, ты можешь принять настроение воина.
— Что ты называешь настроением воина? Мне что же, с профессорами воевать?
— Не с профессорами, а с собой. За каждый миллиметр. И делать это настолько искусно и умно, чтобы никто и не догадывался о твоей борьбе.
Я не совсем поняла, что он имеет в виду, да и не хотела понимать. Воспользовавшись паузой, я спросила, откуда он знает столько об антропологии, истории и философии.
Улыбнувшись, он покачал головой.
— А ты что, не заметила? — и сам ответил на вопрос. — Я собрал эти мысли из ниоткуда. Я просто разбросал свои энергетические волокна и подцепил их, как рыбак ловит рыбу, из необъятного океана мыслей и идей.— И он развел руками, обнимая все пространство вокруг себя.